– Как князь Давыд Васильевич? – прожевывая свой бутерброд, спросил Крымов.
– А как ты догадался? – рассмеялся Егор Кузьмич. И тут же стал серьезным. – Красавцы и красавицы. А отцам их и матерям тоже приятно: можно сказать, с Рюриковичами породнились. Одно дело, когда твоя дочка от такого же мудака-висельника, как и ты сам, народит зверюшку. И совсем другое дело – от князя родовитого. – Егор Кузьмич нелегко вздохнул. – А на второй год ногайцы и пожаловали. Точно под стены Бобылева. Привел их мурза Ашут, люто ненавидевший московитов, да и всех русичей без разбору. И никого из города не выпустишь – до столицы-то. В кольцо взяли! И вот говорит князю стрелецкий воевода: «Девка к вам, пресветлый князь, пожаловала! Любавой зовут, из черного сословия. Советом помочь хочет». – «Девка, говоришь? – усмехается Давыд Васильевич. – Советом помочь хочет? Ну так зови ее, да только предупреди, что коли совет плохим окажется, выпорю ее, а потом молодцам своим отдам для забавы!» И вот входит к нему молодуха, юная девица, Афродита степная, можно сказать. Не из пены морской, а из луговых таки трав вышла, из ковыля и ромашек…
– Ты, Егор Кузьмич, поэт, как я погляжу?
– А мы, волжане, все поэты. Как тут средь Жигулей поэтом не быть? Так вот. Девица она только с виду, конечно. В Бобылеве за невинность-то никто больно не держался. Даже пороком считали. Порченый, мол. Нездоровый. Там что ни день, то Иван Купала. Одним словом, сексуальная, блин, революция. Да и сам князь Давыд Васильевич приветствовал подобные отношения. Входит она – березка! Статная, румяная, синеглазая, с рыжими волосами да по самую круглую «жо», улыбчивая!
Крымов покачал головой:
– Ты что ж, Егор Кузьмич, видел ее? Откуда такие подробности?
– Вот дурила! А молва народная?! – Добродумов горячо потряс кулаком. – Она почище любого фотопортрета будет! Она, Андрей, суть передает человечью. Из уст в уста. Из века в век. Дух его передает! Чуешь?
– А-а, – откинулся на спинку вагонного дивана Крымов. – Теперь понятно.
Вагон приятно раскачивало, стреляли на стрелках колеса, шли чередой леса за окном.
– Вот тебе и «а-а». Понятно ему! Но вернемся к повествованию. Улыбается Любава воеводе и говорит: «Что, князь, горюешь?» А он ей: «Сама не видишь? Ногайцы под стенами. Сомнут скоро крепость – и всех нас в расход. Ты, может, и выживешь. Лицом красна, грудью бела, жопою вон как водишь, как павлин хвостом. У Каспия, на рынке, за тебя турки дорого дадут, за то и молись. Если не сгоришь со всеми». – «А коли нам и гореть не придется? – спросила его Любава. – Чем одаришь?» – «А что ты хочешь?» – с насмешкой спросил у нее князь. «А чтоб ты жил со мной ровно три года и детишек наших своими признал». – «И всего-то? – еще пуще усмехнулся Давыд Васильевич. – И рад бы я тебя три года тискать в теплой постели, и детей бы от тебя признал, по военной части определил, да не судьба, Любава, не судьба. Времечка нет уже. Рассвет не за горами, а там и штурм скорый. Из Казани помощь не подоспеет. Ногайцы сабельки-то уже наточили по животам нашим. Мурза Ашут – лютый мурза. Никого не пощадит. Молиться нам, грешникам, за души свои только и осталось». – «Так вот пока рассвет еще не наступил, вели меня под мирным флагом отвезти к мурзе Ашуту и письмо ему отпиши: мол, даю тебе самое дорогое свое сокровище, Любаву мою ненаглядную, полюбовницу сердечную, сердце и душу мою, сроком на три дня и три ночи. Когда срок выйдет, верни мне ее, а потом сам решай: нападать на крепость Бобылев или уйти восвояси». – «А в своем ли ты уме, девка?» – спросил у нее Давыд Васильевич. «Отвезешь – узнаешь. А нет – сложишь голову под ногайской саблей в неведении». Чем черт не шутит, решил князь и с тремя ординарцами, под белым флагом, отпустил Любаву к мурзе Ашуту…
Егор Кузьмич мечтательно вздохнул.
– Ну? – перестав жевать, поторопил его Крымов.
Добродумов кивнул:
– Говорят, трое суток мурза не выходил из своего шатра. Только кумыс ему подносили да барашка на вертеле. А утром третьего дня увидели защитники Бобылева, как войско ногайское снялось с места: шатры по телегам, сабли в ножны, топоры за пояс, луки за спину, и ушли себе в степи. Только одна Любава, Афродита степная, и осталась на том месте стоять. – Вылив остатки коньяка в стакан, опрокинув их, Егор Кузьмич кивнул собеседнику. – Ты челюсть-то, Андрей, подтяни, эка она у тебя отпала, ненароком совсем отвалится. Мурзе Ашуту позавидовал, да?
– Да-а, – откликнулся Крымов. – История!
Егор Кузьмич усмехнулся:
– А ты как думал? Ну а вот что Любава этому самому ногайскому мурзе показывала теми ночами, коих было три, об этом история умалчивает. Только встретили ее все бобылевцы, как героиню. А Давыд Васильевич в покои свои препроводил. И любил ее три года – день в день, и деток она ему нарожала. Две двойни девчачьи и мальчугана, Климушку. В отличие от отца гулякой он не был, рос степенным, а после службы в дружине к наукам стал тяготеть. Все говорили: «Добрые думы у Клима нашего». Отчество Давыд Васильевич ему определил от своего имени, а фамилию княжескую, понятно, не вправе был давать. Оттого сына так и нарек: «Добродумовым». От него, Клима Давыдовича Добродумова, род наш и пошел.
– Стоп-стоп-стоп, – Крымов выставил вперед руку. – Если сын Любавы и князя Сорвиголовы твой предок, значит, ты тоже Рюрикович?
– В полный рост! – кивнул Егор Кузьмич.
– Да неужто? – удивился Крымов.
– А у нас на Руси Рюриковичей как собак нерезаных! Они ж, князья, язычниками все были, крестились по православному, да гаремы держали на зависть любому султану турецкому. Резинок не было, предохраняться не умели. Опять же, повторю, экология. Туда семя, сюда. А бабенки-то и рады стараться – рожать от своих покровителей. Глядишь, что путное уродится, князь и пристроит по хозяйской части. Или по военной, как для начала Клима Давыдыча. Так что, мой друг Андрей Крымов, и ты можешь быть Рюриковичем. И вон тот хрен на боковой полке, что сопит уже второй час, – кивнул на пузатого мужика в трико и майке из соседнего купе Егор Кузьмич. – Запросто!
– Обрадовал, – кивнул Андрей Крымов.
– А то, – усмехнулся Егор Кузьмич. – Открывай вторую: выпьем за путешествие.
– Ты не частил бы так, – заметил Крымов, но коньяк достал, открыл, налил по два глотка. – Ладно, за историю, – махнул коньячку. – Ну ты, Егор Кузьмич, даешь: мне теперь твоя Любава Надоумова сниться станет. Вот и буду думать, что ж такое сделать надо, чтобы мурза Ашут войска свои из-под крепости увел… А может, ты все выдумал? – Крымов снисходительно прищурил глаза. – Может, соврал, а? Ну, признайся, Кузьмич?
Но лицо Егора Кузьмича Добродумова оставалось бесстрастно. С таким вот лицом он налил себе еще полстакана коньяку и душевно махнул его.
– Я что Баян легендарный, Андрей, врать не умею, – усмехнулся Егор Кузьмич. – Были те три дня и три ночи у Любавы в шатре мурзы Ашута. И увел мурза свою волчью стаю из-под Бобылева. А ты вот что, бедолага, будет время, в музей бобылевский загляни, художественный, там и погляди, какова она, история. Там и портрет моей прародительницы Любавы Надоумовой имеется, написанный под впечатлением этой истории очень одаренным местным художником Сарафимом Панкратовичем Жлобко-Сытиным. Сходи и погляди!
На перроне Бобылева было людно – полдень, самое время уезжать или возвращаться. Когда поезд уже едва полз, готовый остановиться, Добродумов кивнул за окошко:
– Погляди на эту физиономию.
Застегивая сумку, выглянул в окошко и Крымов. Вровень с их поездом, опираясь на зонт-трость, шагал высокий старик в длинном плаще и кепи. Его лицо и приковывало к себе внимание, и отталкивало одновременно. Глубокие морщины беспощадно изуродовали его то ли глубоким возрастом, то ли непонятной болезнью. Старик шел вровень с их окном и тоже смотрел на двух путешественников. Неожиданно он приставил два пальца в кожаной перчатке к головному убору, точно отдал честь, чуть заметно поклонился и, улыбнувшись, стал еще более омерзительным и даже страшным.
