– Говорил тебе, можем еще поспать лишних пятнадцать минут, – раскуривая папиросу, хмуро сказал Егор Кузьмич.
– Ну да, а потом бежать за поездом. Зачем коньяку опять две взял? Одной бы не хватило?
– Не учи старшего товарища, – ответил Добродумов. – И, согласись, более опытного в подобных делах. Так ты, Андрей, в Бобылеве-то прежде бывал?
– Спрашивал уже, Егор Кузьмич, я ответил: не довелось.
– Жаль! – выдыхая дым, покачал головой царевский краевед. – Красивый волжский городок. Я у бабки-то Марьи частенько гостил с отцом. – Добродумов ностальгически вздохнул. – Она тоже самогон варила. – Егор Кузьмич очень серьезно кивнул Крымову. – Это наш фамильный рецепт. Никому – под страхом смерти!
Они уже стояли у вагона.
– А пытать будут? – поинтересовался Крымов.
– Мы, Добродумовы, стерпим. Это – как вересковый мед: лучше смерть, чем позор племени.
– Вы едете? – спросила молоденькая проводница в синем кителе. – Пора уже занимать места, граждане.
– С вами – хоть на край света, – улыбнулся Андрей. – Поднимайтесь, Егор Кузьмич, девушка ждет.
Их плацкартный вагон опять оказался полупустым. Поезд летел вперед, изредка выгибаясь в дугу, резал великие пространства Среднего Поволжья. Там откроется поле, тут блеснет озерцо, вырастут дальние леса. Убаюкивал перестук колес. В Бобылеве путешественники должны были оказаться в полдень. Егор Кузьмич Добродумов храпел на своей полке, ядовитыми парами выталкивая из себя вчерашний коньяк, водку и самогон, выпитый с оренбургскими агрономами. А Крымов рассматривал карту предместий города Бобылева. Рядом лежала ксерокопия графского документа.
Город Бобылев был основан в 1581 году как крепость на берегу Волги, когда царские войска осваивали Дикое поле, контролируемое ногайцами. Город был небольшим – 400 тысяч жителей. Поселок Воздвиженск, где когда-то было поместье Поддубное, принадлежавшее Бестужевым, находился на самом краю территории, занимаемой Бобылевом. Там протекала речушка Воздвиженка, работала известная мыльная фабрика «Коммунарка», крепко державшаяся за свой старинный бренд, и стоял дом-музей графов Бестужевых.
«Мы, графы Бестужевы, хранители карты, оставляем нашим потомкам путь к сему великому сокровищу, – вновь прочитал Крымов начало отксерокопированного документа, – спрятана карта в нашем фамильном поместье Поддубное, под городом Бобылевом. Она замурована в седьмом каменном столбу от ворот, напротив часовни, за серебристым камнем…» «Неужели речь идет о Звездной карте царей-лукомонов? – думал и гадал Андрей. – Не верится, хоть убей! Но Бестужевы-то были уверены, что, “как и было напророчено”, сокровище однажды понадобится. Но тогда что представляло из себя бестужевское “сокровище»? Нужно было выждать двести лет “от написания письма”, чтобы воспользоваться им. Письмо писалось на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого веков. Все сходится: в очередной раз картой можно воспользоваться именно сейчас, в начале двадцать первого века. Бестужевы так и написали: “Случится это через двести лет ровно, когда минет тысячелетие, не ранее”. Подбери только камушки да разыщи карту! И Федор Бестужев, по-рыцарски хранивший верность воле своих предков, знал об этом; ведали о том отец и сын Растопчины, кто бы они ни были в этой жестокой игре; наконец, в курсе дел были и охотники за картой – таинственные убийцы Вениамина Малышева и Федора Бестужева. И только Мария Федоровна, Машенька, ни о чем не знала, поскольку являлась женщиной, и тайна Звездной карты лукомонов была для нее закрыта раз и навсегда из-за коварства царицы Астарты, жившей две с половиной тысячи лет назад.
Это, конечно, если верить всей этой несусветице».
– Бобылев, Бобылев, – пробормотал на автомате Крымов. – Что от тебя ждать?
– А знаешь, отчего его Бобылевом прозвали? – приоткрыв один глаз, под перестук колес хрипло спросил внезапно проснувшийся Егор Кузьмич.
– Отчего?
– Коньяку сначала налей, – потребовал он.
– Я могу и в интернете посмотреть.
– Так неинтересно, – готов был осерчать Егор Кузьмич. – Интересно, когда я рассказываю. У меня подробности эксклюзивные.
– А-а, ну тогда налью.
Крымов залез в сумку, достал бутылку коньяка, откупорил, наполнил тонкий стакан с ободками до половины. Егор Кузьмич опрокинул дозу, сморщился что есть силы, выдохнул.
– Возьми хоть батончик, – предложил ему Крымов конфету, заботливо развернул ее, вложил в широкую пятерню Добродумова.
– Благодарствую, – кивнул тот. – Так вот, Андрей, бобылей много было в том каторжанском поселении, потому и прозвали город Бобылевом.
– Каторжанском?
– Именно. А почему много их было? Да потому что ссылали туда беглых крестьян и прочих провинившихся. Ссылали-то ссылали, а баб-то им не хватало. На одну сотню мужиков – две-три бабы, а то и одна. Вот такое дело. Поймают, замучают до смерти, на одну меньше будет. Оставшимся бабенкам еще хуже! – Коньяк согрел Егора Кузьмича, растопил его воображение и язык. – Усыхали мужики, бобылями дохли, – пережевывая батончик, продолжал он. – В бега давались, но ловили их и назад возвращали. Сам Иван Грозный дал приказ, чтобы извести каторжанский корень. И чтоб другим неповадно было. А вот Годунов, Бориска-то, пришел и все изменил. Города по Волге нужно было укреплять. И дал он приказ – в Бобылев женский каторжанский род направить. И браки меж полами разрешить. Чего тут началось-то!
– Ты что, Егор Кузьмич, сам видел? – усмехнулся Крымов.
– Видеть не видел, а представить могу, – возлежа по-гречески, на одном боку, как ни в чем не бывало откликнулся краевед. – А у тебя-то, у детектива, как с воображением? Два голодных племени, мужиков да баб, друг на друга положили, а?
Крымов задумался, кивнул:
– Думаю, ты прав.
– То-то же. Потому как пошли бобылевцы плодиться, что кролики. А чтоб грехом повальным не назвали то действо, велено было высочайшим приказом «венчать душегубцев, воров и девок публичных по христианскому закону». Через полвека, – грозно потряс кулаком Добродумов, – что надо был оплот на Волге! Всяким недругам супротив – ногайцам, башкирам и прочим басурманам. Оплот оплотом, а название менять не стали. Так и остался Бобылев – Бобылевом. Правда, в двадцать пятом году двадцатого века переименовали его в Ганин, был такой большевик – Самуил Самуилович Гершензон. Лютая была сволочь, ну да не в этом дело. Партийная кличка – Ганин. Лагерями заведовал. Но в девяносто первом возмутились ганинцы, гершензонцы то есть, сказали: русские мы или не русские? А хоть бы и татары у нас прижились с мордовцами и чувашами, так что с того? Ни один самый последний чувашин гершензонцем быть не желает. Потому как звучит что твое ругательство. Хотим бобылевцами быть, как триста лет были, и все тут. Петицию в Москву послали. Правительство одобрило.
– И откуда ты все знаешь про чужие края? Да еще в таких, – Крымов задумался, в каких таких, и добавил: – подчас пикантных подробностях?
– Я ж краевед. И все, что я говорю, – он потряс грубым, похожим на роговой отросток, пальцем, – основы основ краеведения! А потом, у меня и тетка из Бобылева, и бабка, и прабабка. И тэ дэ и тэ пэ. Я ж тебе говорил?
– Каторжане, значит.
– Сам ты каторжанин! Бабка моя – Пелагия Праскеевна Надоумова! А знаешь, как она фамилию эту получила?
– Ну и как?
– Как! – с вызовом вскинул бороду Добродумов. – Коньяку налей. Как.
Крымов повиновался. Егор Кузьмич выпил еще полстакана, крякнул от удовольствия.
– Не «Севастопольский бриз», но тоже хорош. От своей прапрапрапрабабки получила она фамилию – от Любавы Надоумовой! Некоторые говорят – легенда. Да не легенда это, скажу я тебе, Андрей, а взаправдашняя история.
– И что эта Любава сделала?
– Город спасла!
– Какой?
– Да Бобылев, какой! Когда он еще только крепостью был.
– Ну да?
– Коровьи муда! – Егора Кузьмича коньяк раззадорил; крякнув, он сел. – Вот слушай. Подошли как-то ногайцы к Бобылеву. Много было сволочи-то. С пиками, саблями, луками. Тыщи! Шапки хвостатые. Орут, как демоны. Окружили крепость. А бобылевцы тогда еще только плодиться начали. Только разохотились. Скорлупки едва стали разбиваться! Второе поколение. А крепость-то охранять надо. Кремль бревенчатый, хлипкий. Что делать? Князь тогда Бобылевом управлял, фамилия у него была знатная – Раздоров-Сорвиголова.
