Нельзя так делать, внутри семьи любые распри могут быть, а перед чужими стоять они должны вместе, крепко. Не может Борис показать своей неприязни к мачехе, к брату младшему, иначе затравят их бояре. А потом и его затравят, где царевич, там и царь, невелик шажок.
Но и допускать, чтобы Устя, даже и ненадолго, до Красной горки невестой Фёдора стала… неправильно это.
Нехорошо.
Борис сам себе покамест не признавался, но… Устя чем-то запала ему в душу.
Вроде бы и о любви они не говорили, и глазами томными на него Устя не смотрела, и не до того ему. Но вот это ощущение, что твоя спина прикрыта…
Что рядом с тобой человек, который жизнь отдаст, а тебя тронуть не даст… откуда оно взялось?
То ли когда он уснул рядом с Устиньей и та всю ночь над ним сидела.
То ли когда утешала она его после Маринкиной измены.
То ли когда он ее утешал…
Борис и сам ответа не знал, вот и злился. Устинью он Фёдору не отдаст, это уж точно! Не по себе братец дерево рубит, но как ему о том сказать? Он и слышать ничего не желает…
А как потом ему, Борису, на Устинье жениться? А ведь он, считай, решился уже, только не поговорил с самой волхвой… и не успеет теперь… Сколько ж бед Федька этим сговором принесет… ох, оторвет Боря братцу пустую голову!
Сидел Борис на троне своем, зубы стискивал зло, скипетр в руке сжимал, державу… руку удалось удобно на подлокотник пристроить. Тяжелая, зараза!
Бояре рядом, боярышни пришли, Устя стоит второй с краю, за боярышнями их служанки, а за ней сестра стоит, раскрашена, что кукла глиняная, аж жутко.
Двери распахнулись, Фёдор вошел. Боря-то думал, что он сейчас отпустит боярышень, а он в руке ширинку несет, вышитую золотом, да перстень. Сейчас он их должен невесте своей отдать… ах ты ж гад такой! Вот он подошел, руку протянул…
И тут Устя просто упала на пол. Осела, словно дерево подрубленное, покамест на колени.
Фёдор так и стоял бы дурак дураком, но у него сестра Устиньи приняла и перстень, и ширинку, а сам Фёдор к Устинье склонился, на руки ее поднять попробовал…
Куда там!
Устя выгнулась, вскрикнула глухо – и вовсе недвижная обмякла.
Борис и сам не заметил, как рядом оказался. Его-то силой Бог не обидел, в отличие от Фёдора, он Устинью на руки и поднять смог.
– Что с ней?
Кто спросил?
Борис и заметить не успел. Зато услышал звонкий и четкий голос царицы Любавы:
– Видимо, больная она! Господь отвел, Феденька!
– Матушка?
– Но когда выбрал ты боярышню Заболоцкую – женись. Только не на старшей, а на младшей, раз уж ты ей перстень отдал.
– А… э…
Кому другому Фёдор мог бы возразить.
Но родимой матушке? Любимой?
Никогда! Выпалить то, что у него на языке вертится? Да разве ж такое можно? И Любава отыграла еще несколько шагов.
– Отче!
Патриарх словно и ждал этого.
– Волю Божию вижу, чадо, в том, что не вручил ты перстень свой больной девушке, коя не смогла бы стать тебе хорошей женой и матерью твоим детям. Господь и в том участие свое явил, что сделал ты выбор – и выбор хороший. Чем не невеста тебе Аксинья Заболоцкая? И мила, и пригожа, и здорова – благословляю сей союз!
– Благословляю! – и Любава подключилась.
– Одобряю, – добил Борис. Ему не до того было, но… не Устинья? Вот и ладно сие!
Подоспевший лекарь у него перенял тело Устиньи, на лавку уложил, пульс пощупал.
– Что скажешь, Адам?
– Не вижу причин для обморока, государь. Сердце боярышни бьется ровно, дыхание спокойное…
А что в рукаве его балахона исчезла нитка жемчуга из косы Устиньи – кто на то внимание обратит?
Устя на лавке лежала ровно мертвая.
* * *
Устя в себя пришла еще на руках у Бориса. Но лежала молча и тихо. Что с ней случилось?
Примерно она поняла.
Порчу на волхву наводить – дело гиблое и глупое. Неблагодарное и напрасное.
А вот разово воздействовать как-то можно. Долго не получится, да заговорщикам и пяти минут хватило, поздно уж переигрывать.
Как? То есть чем ее взяли?
Это Устя поняла, когда у нее из косы что-то вытянули. Но… ее волос касалась только Аксинья.
Опять?!
Снова ее предали самые близкие?
Ох, видимо, сколько кушин разбитый не замазывай, а пить из горсти придется.
Аксинья, дурочка, что ж тебе пообещали-то? Устя хотела было рот открыть, а как слова царицыны услышала, так и поняла все, сразу, ровно ее еще раз ножом ударили.
Дурочка!
Сестренка, какая ж ты идиотка!
Ясно-понятно, им женщина нужна с волховской кровью. Только про меня они поняли, что кровь проснулась и характер разбудила, а ты-то беззащитная! А кровь – она та же!
И что они с тобой сделают?
Как поступят?
Тут и думать нечего: что с Устиньей было, то и с Аксиньей будет, разве что имя поменяется. И такого она сестре своей не желает.
Но… но и сделать сейчас ничего не сможет!
Встать, закричать, что отравили ее или околдовали? Так и доказательств нет, уже нет… Аксинья от всего отопрется, Усте просто не поверит никто.
Кричи не кричи…
Бесполезно!
А тем временем выбор невесты своим чередом шел…
* * *
– Благословляю!
Тут Фёдор и очнулся.
Аксинья?!
Даром ему никакая Аксинья не нужна! Ему Устя надобна! Но только он рот открыл, как ему на запястье материнская рука легла.
– Молчи, Федя. Будет тебе твоя Устинья, только молчи.
И так это сказано было, что рот у него сам собой и захлопнулся. Ежели матушка обещает, она всегда свое слово сдержит.
Так что Фёдор поклонился честь по чести:
– Когда так сложилось, пусть так и будет оно. Господь наш мудр и по своей воле любое дело управит. Прими мой дар, боярышня Аксинья.
Аксинья в ответ покраснела, поклонилась, пробулькала что-то невнятное… да, хоть и сестры они, да только Устинья себя держать умеет, а эта…
Дурища!
Вслух же Фёдор ничего не сказал, наблюдая, как Адам с помощником выносят из Сердоликовой палаты так и не пришедшую в себя Устинью.
Церемония своим ходом шла.
* * *
Не приходила в себя Устинья еще минут пять. Вот как принесли ее в лекарские покои да стрелец за дверь вышел, так и вскинулась она, прищурилась:
– Что, мейр Козельский, поговорим?
Адам аж шарахнулся.
Смотрит на него женщина, а глаза у нее прищурены. И кажется мужчине, что по ободку зрачка искры бегут. Зеленые, яркие…
– Эм-м-м… б-боярышн-ня, я рад… да, рад, что ты опамятовалась…
– Кто тебе велел нить жемчуга из моих волос забрать?
Устя понимала, что сам Адам вряд ли к тому причастен. Не с его силенками порчу наводить, обычный он человек, не слишком хороший, не очень плохой. Но кто-то же велел ему?
А кто?
– Государыня Любава сказала.
Устя кивнула понимающе.
– А когда б она отравлена оказалась?
– Государыня уверила, что вреда тебе нить не нанесет, просто, пока при тебе она, ты себя плохо чувствовать будешь… Бредни бабские. Но как отказать? Она государыня, и брата ее я любил, служил ему честь по чести. – Адам за собой никакой вины и рядом не ведал.
Не вор он, не делал ничего противузаконного, а что государыне Любаве услужить согласился – так что ж? У нее любые фантазии быть могут, она недавно болела сильно. Иногда и потакать им следует, пусть уж… Бабы!
Эти мысли у него на лице написаны были так ясно, что Устя только головой качнула.
Как же легко управлять некоторыми мужчинами! И женщинами тоже… только говори, что они хотят услышать, – и будут танцевать под твою музыку.
– Дай мне жемчуг на минутку. Пожалуйста, мейр Адам.
– Хорошо, боярышня.
Устя пальцами жемчуг перебрала.
Да, вот тут и здесь. Всего пара заговоренных жемчужин на целую нить. И заговорены они хитро2, не на Устинью.
На Фёдора.
Как только царевич рядом оказался, так и сработало ведьмовство, так и ужалило. Устя и отреагировала, в обморок упала. Плохо ей стало.
