И не могла, и не смирилась, и нашла выход. А что не всем он понравился…
На всех и не угодишь. Главное – дело сделано, а остальное не ее забота.
Глава 1
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой
Хорошо ли чужой смерти радоваться?
А я вот сижу и счастьем захлебываюсь, смеяться готова али плакать, сама не знаю. Спряталась в дальний угол, забилась в какие-то покои, где сто лет уж не было никого, судя по пыли, и стараюсь сдержать себя.
А не получается!
Или наоборот – не кричу ведь я от счастья на все палаты?! Молчу, молчу… СЧАСТЛИВА!!!
Марина – мертва.
Мертва ламия, погибло чудовище, и, судя по тому, что государю рассказали, верно – она погибла, не служанка несчастная, или кого она там в прошлый раз вместо себя подставила?
Все так и было, как помнилось, и разбойники на обоз напали именно там, где и в черной жизни моей. И как еще зацепилось-то в памяти?
А чего удивительного? Все, что Бореньки касалось, все мне важно было, а Марина… все ж его супруга была. Вот и запомнилось.
Только в тот раз обозников всех рядком положили, а сейчас и потерь у них нет почти – человек пять убито, еще трое ранено, а почему? А они кольчуги вздели перед тем, как в лес въехать.
Разбойники напали, да обозники отстреливаться начали, положили кого могли, а как стихло, проверять полезли, что с царицей бывшей. Та в возке сидела, во время драки ее не тронули, не добрались, а вот как вышла бедолажная, так и… не повезло ей. Татя какого-то не добили, а он на дереве сидел, невесть чего ждал, вот в царицу и выстрелил! И как попал-то! С одного болта арбалетного насмерть, захочешь – так не выцелишь!
Татя нашли потом, он от ужаса с дерева свалился, шею сломал…
Как Марина умерла, так от нее тьма во все стороны брызнула, троих людей захлестнула, одного из мужиков да двух служанок ее… там и померли на месте. Глава обоза очень плакался и каялся, да только тела везти он не стал, там и сожгли все. Дров из леса натаскали, полили всем горючим, что в обозе нашлось, да и жгли до костей. Вздумай он обратно их притащить, на Ладогу… да не вздумал бы он такого никогда, страшно ему было до крика, до обмоченных штанов! И страх его в голосе чувствовался, такое не придумаешь!
И самому ему страшно было, и остальные мужики его б не поддержали никогда, им и коснуться-то погани боязно было, палками в костер закатывали…
С ламиями так.
А теперь ее нет! И на душе у меня радостно и сча́стливо, потому что нечисть лютая больше дорогу мне не перейдет, не надобно мне во всех бедах поганый змеиный хвост искать. И родни ее не боюсь я, ламии существа не семейные, напротив, они и друг друга сожрут с радостью! Узнай другие ламии, что мертва Марина, чай, и хвостом не поведут, не то чтобы мстить! Еще и порадуются, что место свободно… потому и вымирают, твари чешуйчатые!
Но до всех ламий мне дела нет, пусть живут себе сча́стливо, лишь бы в мою семью не лезли. Мне сейчас хорошо!
Как же хорошо, Жива-матушка, спасибо тебе, насколько ж душе моей спокойнее стало!
Жаль, о других делах такого нельзя сказать. Страшно мне, пальцы мерзнут, чую, зло где-то рядом, а вот что чувствую – и сама понять не могу, ответа не знаю! Аксинья еще в беду попала, дурочка маленькая, и сделать ничего не могу я!
Не подпускают меня к ней, да и сразу понимала я – не пустят. Любава все сделает, чтобы Аксинье я глаза не открыла, чтобы не сорвала свадьбу. Хотя и не поверит мне сестра, ей так в обман верить хочется, что меня она скорее загрызет, когда ей правду сказать решу. Не услышит, не захочет слышать. Нет страшнее тех слепых, что добровольно закрыли свои глаза.
К пропасти идет сестренка доброй волей, и не остановить ее, не оттянуть. А коли так…
Не полезу я в это до поры до времени, пусть Аксинья сама шишек набьет, а потом постараюсь я помочь, чем смогу. Чай, Федором одним не заканчивается жизнь, и потом можно будет любимого найти…
Потом – когда?
Не знаю.
Стоит подумать, и страшно мне становится. А ведь и с Любавой что-то решать придется, и с Федькой, и не отдаст эта гадина власть свою просто так, и родня ее зубами рвать будет любого, абы удержаться на своих местах.
И в той, черной жизни, кто-то же прошел в палату Сердоликовую и – убил. Боря – не дурак, и близко к себе никого не подпускает, и бою оружному учен, и тренируется каждый день со стрельцами обязательно, не менее часа, жиром не заплыл, и его легко так убили? Он ведь не сопротивлялся даже, убийца вплотную подошел, клинок занес, вонзил – секунда надобна, да ведь ту секунду ему дали!
Значит, знал Боря этого человека.
КОГО?!
Кто убийца, кого в клочья рвать?!
А ведь порву, не побрезгую руки запачкать! Еще бы ответ найти…
А покамест – слезы радости вытереть, встряхнуться да и пойти себе из укромного угла. И у сестры свадьба скоро, и у меня самой – хоть платье посмотреть, которое вчера Илья принес.
Брат вчера пришел, сверток мне передал, а в нем платье да рубашка. Платье мне для свадьбы сестры, роскошное, жемчугом расшитое, чтобы смотрели люди, а рубашка тонкая, невесомая почти, мне ее Добряна передала, не шелковую, полотна простого, небеленого, зато с вышитыми оберегами. Ее под платье надевать надобно.
От копья не обережет, а от злого слова да от дурного глаза – в самый раз.
Ох и тяжкие дни впереди будут, боюсь я, как бы мне в рубашке той обережной вовсе жить не пришлось… лет десять подряд.
А и ничего!
Одолеем мы эту нечисть! И не таких видали, а и тех бивали! И этих побьем!
А предчувствия… еще б отличить их от страха давнего! Когда-то меня так венчали, свободы лишали, мужу ненавистному отдавали, сейчас со стороны смотреть на это буду, а все одно – тошно мне, противно, гадко!
И выбора нет.
Кричать, что неладно во дворце, бежать куда-то… безумной сочтут, еще и запрут, свяжут, бессмысленно это! Только одно я могу сделать – рядом с Боренькой оставаться и его оберегать, даже ценой жизни своей. Так и сделаю.
* * *
– Венчается раб Божий Федор рабе Божьей Аксинье…
Густой голос дьякона наполнял храм, гудел, переливался меж стен, и казалось – тесно ему тут! Вырваться бы, всю площадь накрыть, всю Ладогу, загреметь вслед за звоном колокольным на свободе!
Присутствующие, впрочем, не возражали.
Царица Любава слезинки вытирала.
Сын любимый женится, счастье-то какое! Наконец!
Варвара Раенская всхлипывала, то ли за компанию, то ли просто так, от голоса громкого много у кого слезы наворачивались, уши аж разрывало. Боярыня Пронская слезы вытирала. Свадьба царевичева – событие какое, о нем вся Ладога говорит. А она в приглашенных, да не где-нибудь там, на улице выхода молодых ждет, она в Соборе стоит, среди родных и близких! Это ж честь какая!
Боярыня Заболоцкая не плакала, и невестка ее тоже ровно статуй стояла – бывают же такие бабы бесчувственные. А вот на щеках Устиньи Заболоцкой присутствующие хорошо слезинки разглядели. Да тут-то и понятно все: упустила жениха такого, дурища, ревет небось от зависти да обиды лютой!
Устя и правда плакала.
Не от зависти, нет, вспоминала она свое венчание и как капли воска со свечи ей на кожу скатывались, обжигали люто, потом рука месяц болела. Федор и не заметил даже.
Это ей больно было, не ему, но тогда она даже рада была этой боли. Душа сильнее болит, телесная боль ей помогала с ума не сойти, а может, и не помогала толком…
Сейчас у Устиньи тоже душа за сестру болела, и не было ни свечи, чтобы обжечь, ни клинка, чтобы ранить, ничего ее не отвлекало от переживаний, и оттого вдвойне тошно было, сами слезы текли, от злости и бессилия.
Стоит Аксинья, выпрямилась гордо, дурочка маленькая, голову вскинула, радуется. На голове венец тяжелый, в ушах серьги чуть не с ладонь размером, на шее ожерелья драгоценные, покров есть, да тонкий он, видно все… на каждом пальце кольца, иногда и по два на палец, на запястьях зарукавья драгоценные… Уляпалась сестрица золотом, оделась в шелка, считает, что это ее царицей сделает. И не понимает, что высосут ее паучихи лютые, что только шкурка от нее останется. Драгоценности – суета все это… когда ты в стае волчьей окажешься, ты волкам поди покажи зарукавья свои, может, не съедят? Съедят, только побрякушки сплюнут.
