Подходил я к воротам настороженно, помня, что где-то рядом точно должен крутиться Пурген. Я ведь ему насчет овощей заморских, да коз не соврал. Но вроде было тихо. Подошел ближе… Нет, насчет тихо — это я погорячился.
Со двора доносилась ругань, слышался звон или, точней, бой посуды, женские крики и бас мужика. Стучать или не стучать — вот в чем вопрос. В семейном конфликте всегда остается виноват третий, который невовремя появился. Потому как объединиться против внешнего врага всегда лучше, чем воевать с внутренним.
И все же скудоумие и врожденная отвага оказались сильней чуйки, и я громко постучал в калитку ногой. Прислушался — ругань не утихла. Тогда долбанул сильней — опять ноль реакции. Разозлился, потому как не люблю, когда меня игнорируют. Ударил посильней, случайно — честно! — усилив удар магией. А калитка возьми, да и сломайся. С треском разлетелся засов, она раскрылась внутрь, повиснув на одной петле, жалобно при этом заскрипев.
Ругань сразу затихла — вот как отрезали, и воздухе отчетливо запахло грозой и пиздюлями. Причем абсолютно заслуженными, хотя мне от этого не легче.
Послышались тяжелые шаги, дверь, ведущая в дом, отворилась, и на пороге возник медведь. Ну, не в том смысле, что добрый Винни Пух с банкой меда, а злобный монстр, у которого этот самый мед отобрали, при этом натравив на него неправильных пчел.
В общем, страшно мне стало, но виду я не подал, потому как очень смелый и отважный. А этот зверь посмотрел на меня взглядом, обещающим тысячи лет сидения в улье, и пошел вперед, на ходу хрустнув пальцами.
И тогда я понял, что меня будут бить и, возможно, даже ногами. Нет, я не трус, но когда к тебе приближается локомотив на большой скорости, убраться с его пути — не позорное бегство, а простое чувство самосохранения и понимания, что остановить его ты ни хрена не сможешь.
Поэтому я развернулся и в позе мигрирующего крабика рванул на улицу. За мной, пыхтя и плюясь паром, мчался средневековый поезд, грозя взорваться, а вслед уже нам обоим неслась брань не все еще высказавшей женщины, понимающей, что высказаться до конца ей не дадут. Я даже успел посочувствовать мужику, потому как я-то свалю, а ему еще возвращаться домой.
Но это будет потом, а сейчас надо спасать свою шкуру. Поэтому, выбежав на улицу, я резко вильнул и прижался к забору в надежде, что меня банально не заметят на такой-то скорости. Надежда оправдалась — богатырь на коне (вопрос — откуда он его взял?) вылетел наружу и помчался по улице, распугивая обывателей ликом грозным, да матом задорным. Ну а я не будь дурак, свалил по-тихому в надежде, что меня толком не успели рассмотреть.
К тому же краем уха я услышал довольное блеянье и понял, что Пурген встал на след и прекрасно знает, что хозяина нет дома.
Так что, обломавшись с одним богатырем, я отправился к Добрыне, в надежде, что у него-то ворота и нервы окажутся покрепче…
Глава 18
Второй по списку, но не по значимости богатырь жил в десяти кварталах от Ильи и вроде как подрабатывал на полставки кузнецом. То есть, мог не только головы рубить, но и создавать инструменты для их рубки. Извозчика я брать не стал, потому как прикинул оставшееся количество денег и понял, что на бухло потом не останется — сильно на рынке потратился. Так что потопал ножками, ведь, как известно, ходьба полезна для здоровья.
Денек кстати выдался хороший, вроде как и солнечный, но не жаркий, поэтому идти было приятно.
Вообще-то кузни запрещалось ставить в черте города, потому как могли случиться и пожары — но это ж Вырий. Уверен, что ни одна искра без разрешения не покинет кузни — магами тут были все. Просто одни делали акцент на махание железом, а другие на пассы руками.
Кузня пылала, как вход в Пекло. Воздух дрожал, пропитанный гарью и запахом раскаленного металла, будто сам Сварог выдыхал здесь свою ярость. На стенах, почерневших от копоти, висели клещи, словно скрюченные пальцы великана, а на полу валялись обрубки железа — осколки звезд, упавших когда-то в эти земли.
В углу, у глиняной печи, где угли алели, как глаза волколака, стоял Добрыня. Его руки, обмотанные в прожженные ремни, поднимали тяжеленный молот, а затем опускали, и с каждым его ударом искры взвивались вверх, будто души грешников, рвущиеся из Нави.
— Заходи, не стой на пороге! — крикнул кузнец, не оборачиваясь, будто почуял меня еще у входа. — Видар Раздоров, как я понимаю?
— Неожиданно, — замер я на пороге. — Знаешь меня?
— Я многое знаю и вижу. Ведомо мне, зачем ты здесь, как и твой дружок козел. Кстати, если тебе интересно, он все-таки добрался до огорода Ильи. Надеюсь, ему хватит мозгов удрать до того, как Переслава, его жена, обнаружит незваного гостя.
— Это его проблемы. Сам нарвется, сам пусть и отхватывает. Каждый отвечает сам за себя.
— Хорошо, коли так. А дверь-то прикрой, а то ветер из Щура надует.
Мир мигнул, и я будто раздвоился. Одна моя часть осознавала, кто я такой — пришелец из Яви, а вот другая — будто я жил тут уже с незапамятных времен.
Щур. Слово это обожгло меня, как уголек из кузнечной печи. Так старики звали ту щель между мирами, где тени цепляются за края реальности.
Я притворил скрипучую дверь, обитую волчьей шкурой — от сглаза, и шагнул внутрь. Над наковальней, где лежала полоса железа, изъеденная огнем, висели три железных оберега: коловрат, алатырь и трезубец Велеса. Но даже они казались хрупкими под тяжестью тишины, что повисла меж нами.
— Слыхал, опять у Горанина овцы реветь стали, — начал я, проводя ладонью по лезвию незаконченного меча. Металл жужжал под пальцами, будто живой. — Говорят, в стаде щенок родился… с человечьими глазами.
Добрыня замер, молот застыл в воздухе. Его спина, широкая, как дубовая плаха, напряглась.
— Не щенок, — прошипел он, швырнув раскаленное железо в бочку с водой. Пар взметнулся к потолку, заклубившись змеиным танцем. — Это Навь дыру прогрызла. Твари ищут слабину.
Он повернулся, и я увидел страх в его глазах, обычно твердых, как сталь. Лицо богатыря, изрезанное морщинами и шрамами, напоминало карту забытых битв.
— Помнишь, как весной река вспять пошла? — Добрыня сгреб с полки горсть ржавых гвоздей, швырнул их в горн. — А в июне гром без тучи бил три ночи? Это не просто знаки, парень. Мир-то наш — как кольчуга. Соткан туго, да если одно звено лопнет…
Он резко дернул меха, и пламя взвыло, осветив на стене странную тень — не его, нет. Что-то с рогами, сгорбленное, шевельнулось в углу. Я потянулся за ножом, но тень растаяла, будто ее и не было.
— Кто его знает, отчего рвется, — кузнец заговорил тише, выковыривая из горна оплавленный слиток. — Может, люди позабыли обряды. Может, боги обиду затаили. А может… — Он вдруг ударил молотом по наковальне так, что звон прокатился по костям. — Может, кто-то им дорогу открыл. Нарочно.
В кузне запахло полынью. Откуда? Добрыня метнул взгляд на трезубец Велеса — оберег качался, будто от ветра. Но ветра не было.
— Ты ж шапку в Спасов день нашел, — вдруг сказал он, тыча в меня закопченным пальцем. — Недели две назад. На капище. Белую, с шитьем.
Меня пробрало холодом. Ту шапку я сжег на рассвете, но не сказал никому. Как он…
— Не носи чужое, — проскрипел кузнец, поворачиваясь к огню. — Из Нави вещи приходят. Цепляются, как репьи. За душу.
Снаружи завыл ветер. Жернова у мельницы заскрипели вдруг громко, слишком громко — будто кто-то невидимый крутил их, смеясь. Добрыня совершил над горном оберегающий круг Сварога.
— Завтра иди к ведунье. Пусть кости бросит. А пока… — Он швырнул мне в руки железный прут, холодный, хотя тот только что был в огне. — Вбей это в порог. И трижды плюнь через левое плечо.
Когда я вышел, спина чесалась, будто за ней следили. А из кузни донесся странный звук — будто два молота ударили вразнобой. Но Добрыня же был в кузне один?
Спину мою сковало холодом, будто ледяные пальцы провели по позвонкам. Обернулся — дверь кузни стояла прикрытой, но сквозь щели сочился дымок, густой и черный, как смола. Не дым, а словно сама тьма вытягивала щупальца. Прут, что Добрыня швырнул мне, жег ладонь, хотя само железо было ледяным. Я сжал его крепче, словно нож перед схваткой, и двинулся прочь, к своему дому.
