Ну и Катя… Я изматывался до опустошения, но изыскивал силы и на то, чтобы пару часов в сутки надиктовывать текст «Графа Монте-Кристо» и на то, чтобы молодая супруга не надумала каких глупостей, что она перестала интересовать меня, как женщина. И три часа сна, не больше.
Вот потому я и думал, что в дороге высплюсь, хотя бы в карете. Тщетно…
— Прости, я уснула. А где Никитка? Мы что писать книгу больше не будем? — Катюша выспалась и жаждала активной деятельности.
— Давай чуточку отдохнем! Я устал, — впервые за недели после нашей свадьбы я расписался в бессилье.
В конце концов, моя жена должна быть опорой, а не фактором напряжения. Да и заниматься творчеством, а писать книгу, пусть даже и знаешь досконально сюжет, все равно — творчество, невозможно по принуждению.
— Прости… Я… Наверное… — глаза Кати увлажнились.
— Да все хорошо, мне только чуточку поспать, а после поговорить с тобой не о книге, а нас. И все — мир вновь полон красок и счастья, — сказал я, приобнимая жену.
А в окошке, на развилке я увидел надпись «Лепель» с указанием направления. Мы в Белой Руси, до Минска верст шестьдесят, а так еще сто пятьдесят верст, ну или чуть больше и уже поместья Суворова. Не пошел бы обильный снег, чтобы не останавливаться лишнее время на почтовой станции и не менять колеса на полозья. Хотя… Рядом такая красотка, можно же и денек проваляться с ней в постели, если только там не будет клопов и блох.
Глава 18
Глава 18
Кобрин
16 декабря 1797 года
— Нет, любезный Михаил Михайлович, и еще повторюсь — нет! Удумали присылать вас! Так и норовят схитрить, — упирался Александр Васильевич.
Уже второй день я то и делаю, что уговариваю фельдмаршала сделать еще один шаг на пути его же величия. Пойти, увидеть Северную Италию и не умереть, а победить. Не поддается полководец, говорит, что пристрастился к сельскому хозяйству и не хочет покидать своих крестьян. Ага, так и поверил.
В поместьях прославленного русского фельдмаршала работают люди Николая Игнатьевича Тарасова. Хорошо работают, успешно. А успех кроится не только в профессионализме и апробированном новаторстве, а и в том, что им никто не мешает. Так что Суворов, как ненавидел жизнь помещика, так и продолжает это делать. И о том мне прекрасно известно.
— Вы испробуйте курузу. Занимательная она. Вот и траву жуешь, да сладка, зараза, вкусна куруза, — продолжал в своей манере балагура общаться Суворов.
— Сие кукуруза, ваше высокопревосходительство. Смею заметить, что она вырастет и без вашего личного внимания. Я прикажу и вам доставят самую сладкую во всем мире кукурузу. Не в ней же дело, ваше сиятельство, — сказал я, несколько теряя терпение.
Какой возраст самый капризный? Дети? Безусловно, они могут быть таковыми, но сравниться в этом показателе со стариками ребятишкам сложно. У людей преклонного возраста, пусть на вид и таких живчиков, как нынешний Суворов, имеется крайне много психологических проблем.
Когда начинаешь подводить итоги своей жизни, то часто видишь утраченные возможности. Вот тут мог бы поступить иначе, а в этом моменте старался, считал себя победителем, достойным славы, но не получил должной благодарности. Особенно должно быть тяжело великим людям, которые всю жизнь отдали службе Отечеству, в том числе из-за этого не имели нормальной семьи, мало принимали участия в воспитании детей. Все положили на алтарь русских побед и…
И такой финал. Ведь обвинение в измене Александра Васильевича Суворова прозвучало. У Павла Петровича был донос о том, что фельдмаршал в своих имениях распространяет воззвания о пагубности военной реформы, а для нынешнего императора подобное — это уже измена.
И только недавний разгром персидских войск Суворовым сдержал гнев императора и он, как было в иной реальности, не отослал Александра Васильевича в Карелию в весьма дряные условия ссылки. Нынче фельдмаршалу разрешено носить мундир несмотря на то, что обвинения в измене никто не снимал и имя Суворова не было обелено. Вот только меня законопатили в Петропавловскую крепость лишь потому, что я имел удовольствие общаться с Суворовым.
Как стало известно позже, Александру Васильевичу непрозрачно намекнули, что я пострадал из-за него. И продолжи он хоть какую деятельность против военной реформы, так и другие люди, уже более близкие, пострадают. Грамотно ломали Суворова. За себя он бы никогда не забеспокоился, а вот за людей этот великий человек часто чувствовал личную ответственность. Ему нравилось быть покровителем.
А еще как же грамотно было отправить именно меня уговаривать Суворова вернуться. Тут игра на чувствах фельдмаршала, его ощущения вины перед тем, что пострадал я, невинный человек. И пусть в моем аресте были и другие подводные камни, Суворову о них я не скажу. Как бы не звучало цинично, но и мне выгодно, чтобы Александр Васильевич испытывал чувство вины из-за моего ареста.
— Меня выкинули, как ненужную вещь. Еще недавно я входил в Исфахан и персы склоняли свои головы от моего вида и тех богатырей, которые меня сопровождали и все… Катись, мол, Суворов, курузу грызть. Не потребен ты нам более, — наконец прозвучали обиды.
Я счел некоторым прогрессом в общении, когда Александр Васильевич с упоением стал рассказывать множественные свои обиды. Он посчитал меня столь близким человеком, чтобы все это высказать? Уже хорошо, как и то, что фельдмаршал выговаривается. Он уже принял решение, теперь нужно лишь найти дополнительные доводы, чтобы у Суворова не оставалось сомнений в правильности выбора. Зная тщеславность полководца, я нашел правильные слова.
— Я скажу крамолу, ваше высокопревосходительство, но… — я замялся, так как наружу рвались опасные слова, но все же продолжил только чуть смягчив формулировки. — Правители — они заложники обстоятельств, а еще они зависят от таких людей, как вы, ваше сиятельство. Ваши победы делали Екатерину Алексеевну поистине великой правительницей. Вы же можете сделать и Павла Петровича великим. Он уже тот, при ком покорен Иран и Кавказ. Так позвольте же выбить на самой высокой скале в Альпийских горах ваше имя!
Все. Вот за то, что я посмел сказать, что Павел Петрович не сам велик, как государь, а Суворов его таковым может сделать, могу вновь оказаться в Петропавловской крепости. Но с Суворовым нельзя юлить, он умен и оскорблен, унижен, что его более всего гложет — он считает, что предан забвению.
— Вот так уйдет великий Суворов? Поедая кукурузу. Кстати, с вашими болями в желудке ее есть нельзя. Она может и засорить кишечник. Я собирался в своем имении создать школу для сирых детей, кабы в ней учить воинскому ремеслу, с семи годов. Они будут суворовцами, так назвать хотел будущих воинов, коих после отправлю учиться дальше. С мальства вы, ваше высокопревосходительство, станете для них примером. Будьте же достойны себя, того Суворова, что не проиграл ни одного сражения, брал Измаил, перед кем склонялся персидский шах и мятежник Костюшко! — я встал из-за стола, за которым мы сидели и уже второй час обедали. — Ваше высокопревосходительство, разрешите уйти!
Был ли я, действительно, раздражен? Не настолько, чтобы демонстративно вскакивать и так манерно отворачивать глаза, словно задели мою честь, а я, преисполненный уважения к человеку, реагирую лишь своим резким уходом.
Суворов молчал, пауза затягивалась. Такой мой выпад должен был сподвигнуть фельдмаршала одернуть меня, сказать: «Сядьте… хорошо, вы правы». Так должно было быть, но… Я все-таки направился к выходу.
— Генерал-майор, я не дозволял вам уходить. Сядьте! — строго сказал фельдмаршал.
И от куда взялось в этом старике столько властности? После такой команды… приказа, не подготовленный человек не то, что сядет, он и перевыполнит приказ, ляжет.
— Так точно, ваше высокопревосходительство, — я продолжил свою игру, внутренне ликуя, что не прогадал с выбором психологического приема.
