Видимо, я был достаточно убедителен, и вопросов больше не последовало.
Потом, когда Григорий Романов и компания все же убыли по назначению, Бригитта Бергман сказала:
— Это почти родной мне мир, а потому чувствуют я его особенно остро… То, что мы убрали оттуда такую мразь, как Горбачев, это хорошо, но в воздухе все равно пахнет бедой. Запад оправился от поражения во Вьетнаме и набрал сил, а престарелые импотенты, которых мы только что видели, увязли в Афганистане как муха на липучке, отчего Советский Союз слабеет с каждым днем. И выводить войска тоже нельзя — именно это станет началом конца. А ведь в том мире на территории Германской Демократической Республики живет моя сестра-близнец, полковник запаса «штази», быть может, единственный родной мне человек…
— Афганский вопрос мы порешаем сразу, как только орбитальная сканирующая система соберет достаточное количество информации. При этом мне уже известно, что мы не будем гоняться по отдельности за каждым Хекматиаром, Ахмад-шахом или Черным Абдуллой, а ударим по их базам и лагерям советских военнопленных в Пакистане. Нужно только точно знать, где что лежит, чтобы со всей пролетарской ненавистью ударить врагов моей Родины по самому дорогому. Если этого окажется недостаточным, я без малейшего колебания пущу черным дымом нефтяные прииски Арабских эмиратов, Катара и Саудовской Аравии. Пусть те, кто оскалил зубы на Советский Союз, сплевывают их в ладошку и сожалеют о своих прегрешениях. И только заявив о себе таким образом, я официально заключу с Советским Союзом договор о дружбе, сотрудничестве, взаимной помощи и борьбе против общих врагов. Что касается местной Бригитты Бергман, то встречаться с ней лучше уже в официальном статусе. Я всегда буду рад видеть в своей команде еще одно ваше воплощение, и дам второй Бригитте Бергман все то, что дал вам.
— Другого ответа, товарищ Верховный Главнокомандующий, я от вас и не ожидала, — ответила начальник моей службы безопасности. — Когда-то вы пообещали отомстить моим врагам, убившим немецкое государство рабочих и крестьян, и первое, что вы сделали в этом мире — бросили в мои застенки двух самых злобных мизераблей,Горбачева и его верного клеврета Чебрикова, превратившего советское КГБ в инструмент для разрушения собственной страны. Я пока только слегка прикоснулась к этой клоаке, но уже чувствую, насколько омерзительно воняют набившиеся в нее особи.
— А мне, мой повелитель, — сказал Конкордий Красс, — представленные вами люди не понравились, ибо, являясь временщиками, они не могут сделать государству ничего хорошего.
— Не временщики они, господин мой Конкордий, а местоблюстители, — ответил я. — Гнусного временщика мы только что затолкали в ведомство Бригитты Бергман и притоптали ногами, чтобы не трепыхался. Настоящий император появится несколько позже, их дело — ничего не испортить до его возвышения и сдать ему страну в целости и сохранности.
— Более-менее нормальных деятелей, пригодных к настоящей работе, там только трое, максимум четверо, — хмыкнул товарищ Сталин, — а остальных нужно как можно скорее ротировать: с глаз долой — из сердца вон. Там, у себя, на фоне общей серой массы, они кажутся почти незаменимыми, но в мое время никто из них не поднялся бы выше начальника отдела в Секретариате ЦК или любом из министерств.
— Мне кажется, — сказал я, — что товарища Слюнькова нужно назначать министром сельского хозяйства СССР и РСФСР, с передачей ему полномочий по полному благоустройству сельских территорий, чтобы у семи нянек дитя не было без глазу. И вообще все остальные министерства реорганизовать по тому же принципу, имея в виду, что РСФСР — это сердце державы, имеющее первоочередное значение, а все остальные республики должны финансироваться в соответствии с их важностью и лояльностью. И еще следует признать, что зрелых наций, способных к самостоятельному существованию, кроме русской, в Советском Союзе нет. Остальные, за исключением белорусов, стоит отпустить их на свободу, тут же найдут себе нового хозяина и сами торжественно вручат ему кнут и намордник. Как это было, мы отчетливо видели в нашем собственном прошлом, и не хотим повторения этой истории ни в одном из известных нам миров.
— Мне говорили, что вы специалист по рубке сплеча с хирургической точностью, — хмыкнул Сталин. — Однако, наверное, так и надо, а эксперимент с неограниченным представлением нациям права на самоопределение следует признать неудавшимся. У нас там в пятьдесят третьем году уже можно начинать процесс территориального и правового усечения национальных республик, с последующим преобразованием их в национальные автономии. А в семьдесят шестом и восемьдесят пятом году подобное будет преждевременно.
— Решение об изъятии из состава Эстонии, Латвии, Украины и Казахстана областей и районов с чисто русским населением, на основе многочисленных просьб трудящихся, будет принято на следующем, двадцать шестом съезде партии, — заявил Брежнев. — Ошибки и перегибы ленинской политики следует исправлять. Глянув на мир восемьдесят пятого года, мы острее и четче видим собственные проблемы, недостатки и недоработки…
— А вот это золотые слова, — сказал Сталин. — Только боюсь, что следующий мир, который откроется товарищу Серегину, будет для нас еще более жестоко-поучительным, а потому, раз цели ясны, задачи определены, за работу, товарищи.
— Мы тоже так думаем, — подтвердил Карл Маркс, — когда товарищ Серегин взял нас за шиворот и поставил в общий строй, мы узнали о предмете наших исследований столько, сколько не узнали бы дома и за сто лет. Работы много, надо ее делать.
На этой оптимистической ноте наш разговор бы завершен, после чего мы разошлись, чтобы каждый продолжил мотыжить свой огород.
Тысяча тридцать седьмой день в мире Содома, поздний вечер, Заброшенный город в Высоком Лесу, Башня Терпения, казематы Службы безопасности, камера для особо опасных преступников
Михаил Горбачёв, бывший член Политбюро ЦК КПСС, бывший кандидат в генеральные секретари, он же Миша Меченый, Горбач и мистер Плешивец
Горбачев, весь съежившись, сидел на краю узкой койки, застеленной грубым серым одеялом. Его била мерзкая дрожь, на лбу выступала испарина, которую он то и дело машинально утирал платком. Руки его тряслись, и сам себя он ощущал дряхлым стариком, у которого впереди — ничего, лишь холод могилы. Он чувствовал себя так, будто его только что выпотрошили, вывернули наизнанку и еще хорошенько встряхнули несколько раз, после чего швырнули в мусорное ведро и накрыли крышкой.
Мысли его беспорядочно метались, словно муравьи в разоренном муравейнике. Никакое усилие воли не помогало упорядочить их и направить хоть в какое-то русло. Он больше не властвовал даже над своим разумом — опустошенным, не хранящим больше ни сладостных намерений, ни честолюбивых замыслов, ни выверенных планов. Все это, точно гной из абсцесса, вскрытого твердой рукой опытного хирурга, выдавили из него люди Серегина, прежде чем бросить в эту камеру.
Никогда теперь не забудет Михаил Сергеевич жутких ледяных глаз той беловолосой стервы в мундире полковника МГБ сталинских времен, которая занималась его «потрошением» — это видение до конца жизни будет стоять перед его взором. Охотно можно поверить, что эта особа работала на самого кровавого тирана и лично подавала ему на утверждение расстрельные списки. И, будто специально для контраста, рядом с этой стервой находились гестаповский майор герр Курт Шмитт и жандармский штаб-ротмистр Николай фон Таубе. То, что с Горбачевым делали эти трое, было хуже всяких истязаний, хотя они не применяли ни малейшего физического воздействия. Пытка ледяной ненавистью и презрением, а также муками совести, которая у комбайнера Миши Горбачева еще имелась в достаточных количествах… А потом в камеру, где шел допрос, привели гражданина Чебрикова, и началась очная ставка. Те трое сделали что-то такое, незаметное, что у подследственных развязались языки. И не просто развязались — они, сжигаемые внутренним огнем, увлеченно начали топить друг друга, выгораживая себя. Адские муки — вот на что это было похоже…
