– Сделка.
Я думала, что вот прямо сейчас потеряю сознание и упаду между ними, сложившись пополам, как пустое платье, но крепко сомкнутые руки Рэйвена не позволили. А потом Эллис улыбнулся – сумасшедше, мальчишески и светло.
И сказал:
– Ну, и ещё, дополнительным пунктом к сделке. Я хочу, чтоб вы перестали отгонять меня от Виржинии и постоянно вызывать на всякие там «профилактические допросы», надоело уже. Всё равно я от неё не отвяжусь. Где я ещё найду благородную леди, которая будет поить меня кофе бесплатно, угощать всякими десертами, выслушивать абсолютно всё, что придёт мне в голову, временами называть меня негодяем и дураком, шипеть на меня, хвалить меня… и при этом ни капли, ни на грамм не влюбляться?
– Неправда, – не выдержала я и возмутилась. – Я вас очень люблю, Эллис… – Оба, и маркиз, и детектив застыли, будто памятники сами себе. Я невозмутимо выпуталась из объятий маркиза, подлезла под поднятой рукой Эллиса, отошла на пару шагов и только тогда уточнила: – Как брата, разумеется.
И оглянулась.
И Эллис, и дядя Рэйвен смотрели на меня одинаково... неодобрительно. Мягко говоря.
Что ж, пожалуй, они сработаются – и, возможно, даже не сведут друг друга с ума.
Я улыбнулась и начала медленно обходить зал по кругу, гася светильники.
– Доброй ночи вам, господа. Кофейня закрывается. Спасибо, что были моими гостями сегодня.
Дядя, к счастью, в последующие несколько дней был занят, и поэтому я могла лелеять надежду, что он за это время немного поостынет и не станет выговаривать мне за выходку в кофейне. Что же касается Эллиса, так тот обиделся страшно, о чём и поспешил крикнуть мне вдогонку – правда, не уточняя, за что обиделся. Так или иначе, вот уже половину недели он никак не давал о себе знать.
Я, признаться, немного скучала по нему. Это заметила даже Глэдис, но истолковала по-своему – и пригласила на выставку картин из частной коллекции, которые какой-то лорд из Марсовии, граф де Ларнак, любезно привёз в Королевскую галерею Бромли.
Но мои надежды на весёлое времяпрепровождение, увы, не оправдались. Глэдис почти сразу встретила каких-то своих друзей, настроенных не менее возвышенно, и они всей дружной компанией пустились в обсуждение настолько тонких материй, что у меня скулы от зевоты свело. Поэтому я позволила себе маленькое отступление от правил этикета и отправилась бродить по галерее в одиночестве, оставив Глэдис в обществе единомышленников.
Полагаю, она от этого не слишком страдала.
Предаваясь меланхолии, я бродила из зала в зал, отстраненно разглядывая картины, пока одна из них не привлекла моё внимание.
Это было не очень большое полотно; меньше человеческого роста в высоту, на взгляд. В отличие от других картин, краски здесь были тёмные, но издалека чудилось, будто от неё исходит свет. Наверное, из-за искусно прорисованной луны: я даже нарочно остановилась и подошла ближе, чтобы её рассмотреть, и лишь потом разглядела изображение целиком. И тут же в памяти у меня зазвучал размеренный, глубокий голос мисс Дюмон.
Ночь, лунный свет, степь и три дороги, которые сходятся у большого камня. На камне сидит, положив ногу на ногу, красивый светловолосый юноша лет двадцати, босой, но закутанный в тёмно-синий плащ. В правой руке у юноши трубка с длинным-длинным мундштуком из белой кости. Трубка украшена резным изображением диковинных птиц и цветов. Черты юноши тонки и немного женственны. На правой руке у него несколько колец с синими камнями. На коленях у него раскрытая книга. Под левой ногой дремлет белая змея, и хвост её обвивается вокруг щиколотки, тело скрыто под пятою, а голова покоится на стопе. Над правым плечом у юноши цветут белые розы, и лепестки осыпаются на плащ. Когда вы смотрите на картину, появляется неясное ощущение, будто бы юноша глядит куда-то поверх вашей головы. На что-то у вас за спиной. Или на кого-то.
На кого-то.
Приступ суеверной жути прошил меня, подобно удару молнии. Не владея собою, я отпрянула – и натолкнулась на кого-то.
И быть мне покрытой позором из-за трусливого вопля, но этот кто-то вовремя закрыл мне рот рукою в надушенной перчатке.
– Тише, тише леди, – произнёс незнакомец – или, точнее, проворковал. Голос ему достался на редкость нежный и умиротворяющий. Я бы сказала – сладкий, но для сладкого в нём было слишком много иронии. – Вижу, вы сражены силою искусства, но не стоит это демонстрировать столь откровенно.
Спустя три или четыре заполошных удара сердца я всё же справилась с приступом и вернула себе хотя бы видимость самообладания. И уже тогда можно было отстраниться, изображая воплощенное Достоинство и Утонченность, и повернуться к своему спасителю со светской улыбкой.
– Благодарю вас за помощь, мистер… – Я осеклась, недоговорив. На меня смотрел молодой мужчина – почти точная копия того, кто был изображен на картине, только чуть старше… и человечнее, что ли?
Воспоминания о снах, продолжавшихся весь последний месяц, обрушились, как лавина. Я стояла, ошеломленная, и едва могла дышать.
– Кто вы?
Он улыбнулся, опуская ресницы – бледный и белокожий, больше похожий на тень, чем на живого человека.
– Так, никто. Просто незнакомец на перекрёстке, случайный прохожий. Может, чья-то мечта – или чей-то кошмар… Но к чему все эти представления? Мы ведь с вами уже встречались, юная леди, любительница смотреть чужие сны? – Он протянул руку и легонько коснулся моей щеки. – Не пугайтесь, я не сержусь. Что привело вас в галерею? Любовь к искусству?
– Нелюбовь к скуке, – честно призналась я и отступила на шаг, уклоняясь от прикосновения. Не то чтобы это было неприятно – просто слишком странно. – Откровенно говоря, я ничего не понимаю в искусстве.
Он засмеялся, и морщинки вокруг его глаз обозначились чётче. Всё же… человек?
– Я тоже. Хотя и обязан искусству жизнью. – Он бледным призраком проскользнул мимо меня, к картине, и почти прикоснулся к полотну – рука застыла на волосок от поверхности. – Чаще всего искусство и жизнь идут порознь, бесконечно отражаясь друг в друге, и лишь великие мастера способны переплести их друг с другом… Ноэль был именно таким. И потому он сгорел слишком рано. Раньше сама мысль об этом отдавалась болью во мне. Но знаете, что я думаю сейчас? Он всё ещё жив. Подобные ему не уходят бесследно, не ушёл и он. И теперь Ноэль смотрит на нас отовсюду – глазами «Островитянок», из торжественной океанской дали… даже моими глазами, – и незнакомец провел рукою вдоль изгиба змеиного тела на картине; мне померещилось слабое шипение. – А что вы думаете об этом, леди?
Сначала я не знала, что ответить, а потом вспомнила счастливые лица Джулии и Лоренса во время венчания – и улыбнулась.
– Его картины меняют судьбы людей – за это я могу поручиться. А значит, так или иначе, он жив. И… – Я поколебалась. – Наверное, он был хорошим человеком, если картины приносят удачу, да?
В глазах у незнакомца мелькнуло странное выражение.
– Да, – сказал он тихо, и уголки губ у него опустились. – Очень хорошим.
Я хотела спросить у незнакомца что-то ещё – очень важное, как жизнь, и прекрасное, как искусство, но мысли никак не могли собраться в правильные слова. А потом прямо над ухом у меня зазвенел взволнованный голос Глэдис:
– Леди Виржиния, святые Небеса, как вы нас напугали!
…и с изумлением я осознала, что лежу на холодном полу галереи – перед злополучной картиной, а вокруг толпятся утончённые друзья Глэдис и охают на все лады.
– Что случилось? – растерянно пробормотала я, пытаясь подняться. Один из мужчин, кажется, известный театральный критик, протянул мне руку, помогая встать.
– Наверное, вы упали в обморок, – предположила побледневшая от испуга Глэдис. – У вас же это семейное, верно, леди Виржиния? Ваш отец тоже…
– Кажется, да, – кивнула я. – Леди Клэймор, а куда делся тот незнакомец?
– Какой еще незнакомец? – нахмурилась она. – Здесь никого не было. Верно? – Глэдис обернулась к друзьям, и какая-то пожилая леди с энтузиазмом подтвердила:
