Мэдди вздохнула, а потом отстранилась, нахмурившись. Затем быстро посмотрела на меня, ткнула на часы, молитвенно сложила руки – мол, подождите, пожалуйста – и умчалась на кухню. Обернулась, и правда, за полминуты. И пришла не с пустыми руками – с толстой тетрадью для записей и карандашом.
Начиркала что-то быстро на чистом листе – и протянула мне.
«Хочу знать про Эллиса. Он интересный. Он сирота, да?»
Почерк у Мадлен был торопливый, но аккуратный – ровные, округлые буквы, пусть и с недописанными хвостиками. У девочек, посещавших воскресную школу для бедняков, такого почерка не бывает. А вот у дочерей из хорошо обеспеченных семей, у младших девочек – романтичных и избалованных…
Я закусила губу, стараясь выгнать из мыслей ненужные вопросы. Тогда, несколько лет назад, Мэдди попросила не узнавать ничего о ее предыстории. И леди Милдред с этим согласилась. Значит, нужно ждать, пока сама Мэдди захочет рассказать о себе… если она что-нибудь помнит, и ужасные события с пожаром в театре не лишили ее прошлого.
Да и если задуматься, я сама не слишком люблю распространяться о себе. Эллис до сих пор не знает толком, в какое трудное время он появился в моей жизни.
– Да, Мэдди, – подтвердила я, с трудом вернувшись к реальности. – Он не знал своих родителей и вырос в приюте при храме Святого Кира Эйвонского, покровителя бродяг, сирот и авантюристов. В том приюте воспитываются дети, рожденные от насилия… – и я замолчала, с трудом подыскивая слова. – Наверное, нелегко жить, осознавая, насколько нежеланным ребенком ты был. И тем удивительнее то, какими они все выросли. И отец Марк, умеющий прощать, способный указать путь – и утешить…
Я сглотнула. Говорить было все труднее. Перед глазами вставали полузатертые картины-воспоминания – похороны Эвани, бледное лицо отца Марка в теплом сиянии свечей, невыносимо приторный запах жертвенных цветов.
– …и Эллис. Он ведь очень светлый, хотя и жестокий иногда, и совершенно бестактный, но на самом деле добрый, и справедливый, и очень чуткий, когда хочет таким быть, и… Мэдди, ты плачешь, что ли?
Она шмыгнула носом, отвернулась и слепо ткнула пальцем в мою сторону.
Я коснулась своей щеки.
Мокро.
Весь вечер я не могла перестать думать об Эллисе. Даже Лайзо заметил, что меня что-то тревожит; уж и не помню, что ответила ему, но больше он не пытался завести беседу по душам. Вернулась домой я уже поздно – даже письма, скопившиеся за день, просмотреть не успела. Решила лечь пораньше, а уже завтра с самого утра заняться делами…
Так и поступила.
И, верно, размышления об Эллисе были виной тому, что снились мне в эту ночь очень странные сны.
Лето. Вроде бы и не жарко, но духота невыносимая. Быть может, из-за чудовищной смеси запахов – влажноватый смрад Эйвона, фабричный дым, аромат свежей выпечки из булочной на углу, мшистый, холодящий запах старого камня, ладан и мирра из храма, вянущие цветы, разогретая солнцем древесина…
Откуда я знаю о булочной? И о храме?
На мне платье из ткани дешевой и грубой; ноги мои босы, но ни высохшие травы, ни сколотые камни мостовой не ранят их – я иду, не касаясь земли. Ветер треплет подол, солнце бьет в глаза – так сонно, так тихо, столько времени впереди – бесконечность…
– Эллис! Эллис! Там Седрик… бьё-о-о-о…. бьё-о-о-о… бьёт… больно, поколотил… он с па-а-а… па-а-а… па-арнями свои-и-и-ими…
Мальчишка – голос удивленный, высокий – не плаксивый – прерывающийся, как бывает, когда отчаянно душишь всхлипы, а они все равно прорываются, и от этого стыдно, но ничего поделать нельзя.
– Что-о? – второй голос звонкий, холодный, как рыжая медь. – Ну, пускай сюда прутся. Я им врежу, я им так врежу! Пусть знают наших, уроды уличные! Марки, хорош ныть. Бери дрын и пошли бить уродов.
– Но отец Александр говорил, что милосердие…
Второй голос приобретает нотки угрожающие и зловещие:
– Вот мы их сначала отмилосердим, а потом помилуем. Ну, и отцу Александру ничего не скажем. На всякий случай.
– Ну, Э-э-эллис…
– Я с вами!
Третий голосок, совсем детский, врывается в диалог потоком свежего ветра.
Подобрав юбки, я бегу на голоса – через высокую траву, вдоль каменной ограды, мимо громады старого храма, где высоко и чисто звенит чье-то пение… огибаю угол – и вылетаю на утоптанную земляную площадку перед приземистым двухэтажным зданием, длинным, мрачным, угрюмо пялящимся в летний зной многоглазьем темных окон. Там, под могучим, раскидистым дубом, собралась небольшая компания. Трое мальчишек – маленьких разбойников в серой приютской одежде.
Первый высок и темноволос; он слегка сутулится, щурится, нервно и неловко прячет руки за спину, но лицо у него доброе. Глаза светлые; рот тонкий, но улыбчивый.
Второй – совсем мелкий, если б не повадки предводителя – не дала б ему больше десяти лет. Его темно-каштановые волосы отливают на солнце рыжиной; руки тонкие, но явно сильные – без особых усилий он не просто держит на весу внушительный дубовый сук, но еще и размахивает им, воинственно хмуря брови. Губы мальчика по-девчачьи пухлые, розовые, а он еще и покусывает их постоянно от избытка чувств. Глаза – серо-голубые, но ближе к голубому. Такое бывает небо в день пасмурный, но тихий.
И вот вокруг этого маленького вожака прыгает кузнечиком голоногий мальчишка – в одной рубахе до колен, правда, чистенькой, отглаженной и даже расшитой у ворота бисером. Мальчику этому лет восемь на вид; он смугл, как гипси, черноволос и черноглаз.
– Ну, Эллис! Ну возьми меня с собой! Не хочу сидеть тут, хочу бить уличных! Ну Э-эллис!
Он не ноет – он упрямо тянет его имя вожака. А тот улыбается светло и треплет его по макушке:
– Нельзя, Баст. Война – дело взрослых мужчин. Вот будет тебе тринадцать лет – тогда посмотрим. Эй, Марки, утри сопли! – и весело отвешивает долговязому легкий подзатыльник. – Вон там доска от забора валялась. Бери ее и пошли бить уродов. Пусть знают, как наших колотить.
– Но так не честно, – робко возражает Марк. – У них нет оружия. Даже палок нет.
– Зато у них этот… численный перевес, – нараспев, явно за кем-то повторяя, говорит маленький вожак. – А ты куда, Баст? А ну, сиди тут! Со двора чтоб один ни шагу! Мало, что Мэтью-уличный пропал и в реке утоп… Уйдешь один – ты мне не друг! – заявляет категорично и жестоко.
Баст поникает. Пока Марк и его воинственный приятель, ухватив покрепче свое «оружие», идут через двор к воротам, плечи его подрагивают. А потом он поднимает голову и долго-долго смотрит вслед ребятам… пока не оборачивается ко мне – и не расцветает улыбкой:
– Лайла! Ты меня обещала в булочную сводить. Отведешь, а?
– Ага, – соглашаюсь я радостно ухватываюсь за протянутую ладошку, горячую и слегка влажную. И сразу же босые пятки начинают ощущать мелкие камушки, а ноги обдувает теплый летний ветер. – Я там вчера перед витриной улицу подмела и порог вымыла… Мне хлеб обещали дать. Свежий. Идем?
А потом все тонет в черноте и детском смехе.
Просыпаться было… мучительно.
Обычно сны я запоминала плохо – смутные образы, незаконченные фразы, какие-то разрозненные картинки и весьма размытое представление о сюжете. Причем было так не всегда. Началось это, кажется, с той осени, когда меня отправили в пансион Святой Генриетты; монахини не слишком-то поощряли рассказы о красочных ночных видениях, а уж мне-то после волшебных бабушкиных историй о путешествиях на воображение жаловаться не приходилось… Наверное, именно тогда и сложилась привычка забывать сны тотчас же, как наступало утро.
Но на сей раз в памяти четко отпечаталась каждая деталь, всё – от запаха свежего хлеба до бледных веснушек у Эллиса на носу. Когда я открыла глаза в душной спальне, то некоторое время не могла осознать, где нахожусь и как сюда попала. Потом разглядела в полумраке очертания балдахина над кроватью, трюмо у дальней стены – и успокоилась.
Судя по солнцу, слабо пробивающемуся сквозь щель в портьерах, было уже около восьми утра – самое время, чтобы встать и заняться делами.
