— Благодарю покорнейше, Вашими молитвами! — физиономия Фигаро цветом напоминала перезрелый помидор. — Призвал на помощь колдовство для ускоренного избавления телес от продуктов распада спиртного и сейчас, как видите, чувствую себя бесподобно!
— Ах, Ваша проницательность уступает только Вашим же талантам! С утрева я дал крюка, дабы заехать по пути к почтенному господину Метлби, который видя что Ваш покорный слуга страдает от последствий вчерашней… вчерашних… хрм! оказии… В общем, Алистар с присущей ему благосклонностью, милостиво наложил на меня «Медные трубы», а посему здоровье мое, как видите, цветет и пахнет…
— Эхм… Гастон… А Вы помните, что мы вчера делали после того, как заказали графин?
— Не помню, — развел руками Гастон, при этом соврав, не моргнув глазом. — Совсем выветрилось из головы. А Вы, уважаемый Фигаро? Помните хоть что-нибудь?
— Абсолютно ничего, — с каменным лицом наврал следователь. — Память будто отшибло. Прямо мистика.
— Действительно, странно, — облегченно вздохнул Первый Зам. — Так куда едем?
— В Летний Дом. Я хочу поговорить с домочадцами Матика, проверить книгу записей охраны и… Это у Вас, часом, не кефир?
— Кефир. И еще две бутылки под сиденьем. Угощайтесь.
— Ваша карма только что очистилась от грехов пяти прошлых жизней! — Фигаро, восторженно сопя, забрался в повозку. — Только поедем потихо-о-онечку…
— Ну, конечно же. Торопиться не надо; успеем как раз к обеду.
Некоторое время они ехали молча. Следователь потягивал ледяной кефир из бутыли и тихо завидовал Первому Заму: для него самого «Медные трубы» были колдовством на грани возможного. Да и времени на подготовку и расчеты ушло бы столько, что любое похмелье к тому времени прошло бы само собой. А Метлби, наверняка, щелкнул пальцами, дунул, плюнул и пошел, значит, Гастон со свежей головой и чистой совестью. «Встань и иди…»
— Сегодня с утра я показал Матику счет из ресторации, — нарушил молчание Гастон. — Не стану Вас смущать, но «Равелин» — место дорогое.
— Матик рвал и метал?
— Нет. Подписал, не моргнув глазом. Старик в расстроенных чувствах. Все это дело камнем повисло у него на шее. Вчера ему телеграфировал губернатор. Их сиятельство желали знать, действительно ли у нас тут триста трупов и сумасшедший некрот, разгуливающий по улицам. Матик вконец извелся, убеждая губернатора, что главный ужас Нижнего Тудыма — цены на войлок, но, похоже, не преуспел. Если в ближайшую неделю мы не закроем это дело, наша история может выйти городу боком.
— Политические неприятности… — начал Фигаро, но Гастон его перебил:
— Политика тут на втором месте. В городе постоянно живет почти десять тысяч человек, примерно половина из которых работает на Большой Пружинной, а наши заказчики не связанны долгосрочными контрактами. Столичные мануфактуры работают быстрее и цены у них гораздо ниже; единственная проблема в том, что они используют немецкие станки, в которых наши родные Василии и Питеры разбираются как овца в мармеладе. Поэтому столица гонит много брака, да и везти товар далековато. Но долго ли так будет продолжаться? С каждым днем все больше строится железнодорожных веток, все больше появляться специалистов-механиков, все труднее выбить металл у шахтеров. Только колдуна-маньяка нам тут и не хватало. А если окажется, что убийство совершил член семьи Матика… Сами понимаете, как все может обернутся.
— Да, — вздохнул следователь, — ситуация… Ах, ты, чертов Матик, старый прохиндей… Ведь знал я, что это «ж-ж-ж!» — неспроста.
— Матик может быть и благодарным. Очень благодарным.
— Я знаю, Гастон. Я знаю.
— Ну конечно! — воскликнул Фигаро.
Кабинет, выделенный следователю в Летнем Доме, больше походил на неприлично располневший чулан. Это было полуподвальное помещение, куда последние лет двадцать стаскивали самый разнообразный хлам, а то и просто мебель, не вписавшуюся в строго подобранный интерьер, и теперь Фигаро приходилось располагаться среди башен из стульев, бастионов из старых книг и лабиринтов из садового инвентаря.
Сидя за монументальным столом с резными ножками, который он сам бы с удовольствием умыкнул для личного пользования, Фигаро ерзал на стуле, обитом свиной кожей и копался в бумагах, любезно предоставленных Гастоном. Над следователем угрожающе нависал комод красного дерева, неведомо как (колдовство, не иначе) взгромоздившийся на уродливый платяной шкаф с отбитыми резными завитушками. Справа на Фигаро мрачно смотрел мраморный бюст бородатого старца с заляпанной птицами плешью, очевидно, ранее стоявший где-то в саду, а слева на тумбочке балансировал большой пыльный патефон. Словом, обстановка была самая что ни на есть живописная.
— Ну конечно! — воскликнул Фигаро. — Никто из охраны не видел мужчины средних лет в черной шляпе! Ни пятнадцатого, ни двадцатого, ни вообще когда-либо! И, конечно, никто не сделал в гостевой книге соответствующей записи!
— Вас это удивляет? — Гастон, пристроившийся рядом на перевернутом кресле без ножек, поболтал ногами в воздухе и выпустил в потолок колечко сигарного дыма.
— Не то, чтобы очень, — признался Фигаро. — Для колдуна такого уровня заморочить двух жирных охранников с ржавыми палашами — детский лепет. Это и я могу… Но меня, признаться, удивляет, что Матик не озаботился своей безопасностью. Вы видели этих типов там, на входе? Они же не пробегут и полверсты: свалятся с приступом сердечной жабы! А тот, с усами, кажется, был пьян! Я, конечно, извиняюсь, но не могу не спросить: городской голова — дурак?
— А, — махнул рукой Гастон, — для своей работы они вполне годятся. У нас тут не банк и не тюрьма, а Матик — не их светлость Архиканоник всея инквизиции. Воров у нас гоняют сторожа, оба — бывшие солдаты. Стреляют солью за двадцать шагов без промаха и могут метлой отделать дюжего детину под орех.
— А колдуны?!
— Фигаро, в нашем уезде колдуны встречаются не чаще, чем сорняки в розарии халифа Аблажах-Абладаха. Вы ведь родились на побережье, так?
— Ну да.
— У вас там ставили сети от акул?
— Господи, зачем? Там и акулы-то не водились…
— Но ведь ничто не мешало им туда заплыть, верно? Так почему же…
— Ладно-ладно, — замахал руками следователь, — я понял Вашу мысль. Ведите сюда первого… э-э-эм… свидетеля.
— Уже тут. Почтенная госпожа Аглая Стефферсон.
— Пусть войдет. Да, и найдите для нее какое-нибудь кресло поприличнее. А то я себя чувствую, как прокурор — неловко как-то…
Аглая Стефферсон, личная служанка Мари Кросс, не походила ни на классную даму, ни на дородную пышку-домохозяйку. По бумагам ей было сорок лет с хвостиком, но длинные каштановые волосы еще не тронула седина, а тонкая шея, обыкновенно столь предательски выдающая женский возраст, была лишена морщин. Хрупкая моложавая женщина, с которой все еще можно отправиться на загородный пикник с бутылкой хорошего вина и без надоедливых подружек. И одета не в серую робу — «пыльник», а в широкий сарафан с серебряными лилиями, ничуть не скрывающий выдающуюся фигуру. «Интересная дама», подумал следователь. «Во всех смыслах».
— Присаживайтесь, — он показал на мягкое кресло в дурацких велюровых цветочках, которое Гастон с помощью садовника только что притащил из гостиной.
Аглая степенно кивнула и опустилась в кресло; при этом ее спина осталась идеально прямой. Следователь подумал, что эта женщина похожа на гвоздь, но не вульгарный ржавый «цвях», забитый в ставень покосившейся хаты, а серебряный гвоздик, на который можно повесить, скажем, картину. «Три дредноута в сосновом заливе». Акварель.
— Для начала я хочу Вам напомнить, что, хотя почтенный господин Гастон нас временно покинул, удалившись в сад покурить, Вы не обязаны отвечать на мои вопросы в отсутствие адвоката. В общем-то, Вы вообще не обязаны на них отвечать, потому что Вы не под следствием.
— Но это может помочь госпоже Мари?
«Ну и голос», подумал Фигаро. «Ей бы эскадроном командовать».
