«Сны, опять…», подумал Завадский, вернувшись к костру, у которого снова провалился в дремоту.
* * *
Ранним утром Данила с детской серьезностью во взгляде спрашивал у Завадского: что же они скажут теперь Вассиану? Ведь не было на самом деле никаких планов продажи хлеба и уж тем более участия соседних общин, с которыми даже при согласии Вассиана еще следовало договориться.
Зачем вообще нужно было посылать их на верную гибель? Как это себе объяснял обычный человек семнадцатого века — несложно догадаться. Но для человека из века двадцать первого, отдавшего к тому же несколько сот часов своей профессиональной деятельности изучению охочих до власти маньяков не состояло в этом большой загадки. Он знал зачем Вассиану нужны топоры — каждый мессия нуждается в своем храме. Иначе — король без королевства или русский царь без Кремля.
Данила — смышлёный мужик, верно угадавший, что Завадский все это придумал ради их спасения, но прав был лишь отчасти — Завадский согласился бы с ним в ту минуту, когда увидел семью приказчика и подумал, что с таким багажом трудновато будет перевоплотиться из служилого человека в члена разбойничьей ватаги, как это сплошь и рядом происходило тут с бессемейными казаками. Есть вещи, которыми ты вынужден дорожить. Все верно, но теперь Завадский понимал — эти мысли не были спонтанными решениями. «Сны» диктовали свою правду. Он просто ждал своего часа и этот час не мог не настать.
— Мы скажем ему правду, — ответил Завадский.
— Обаче одобрит ли?
— Хочешь первое откровение, Данила?
Мужик поморщился, опасаясь крамольных речей, но Завадскому было все равно.
— Вассиан не Бог и даже не его посланник. Он всего лишь человек.
В поселение вернулись на вторые сутки. День выходил свежий, пасмурный. Словно прохладный душ в жару ветер с предгорья окатывал с головы до ног, принося запахи хвои и диких цветов. Казалось, что жить можно даже здесь. Избы стояли простые, аккуратные, заселены плотно — сказывалась нехватка железных инструментов. Изба Вассиана со своим двором в конце крохотной деревушки, напротив недостроенного храма — самая богатая, как и положено продавцу благодатей. Там же лабазы с хлебом, а дальше — земля пашенная. Чудесное место, думал Завадский. Здесь бы дом со своей скважиной в три этажа со вторым светом, стеклянным потолком с раздвижными дверцами — на звезды смотреть в ясные ночи. Бассейн с очистной системой на фоне гор. Светильники и дорожки в собственному лесу, зона барбекю… Тьфу ты пошлость какая! Еще про баню с богопротивным словом хамам вспомни и спа-зону. Завадский спрыгнул с телеги и пошел поначалу вровень со славой, но вскоре отстал — Савка бежал быстрее и на бегу кричал высыпавшим на улицу единоверцами о чуде чудном: немой блаженный заговорил ученым голосом и спас рабов Божиих. У Савки большая семья, его любили, верили ему. Данила тоже семейный и Антон авторитетный член общины. Поверили, приняли, смотрели на Филиппа с искренним интересом, кое-кто с восторгом, как несчастные мытари-попутчики в первые минуты после спасения, а кое-кто настороженно — свита.
Разумеется, самый настороженный взгляд будет у лидера. Это паства вправе сомневаться, но пастырь знает наверняка, чтобы иметь власть над умами и душами, генератор «чудес» должен находиться в одних руках. Но Завадский думал о другом. Он зашел в дом Кирьяка — крупного старообрядца лет пятидесяти, главы самой большой и самой влиятельной семьи в поселении. Его сыновья подняли его умирающего на старой дороге год назад и приняли в свою семью.
Молва шла быстрее пожара. Завадский понял это когда вошел в дом. Она даже здесь его обогнала. Из светлицы в горницу вышла двадцатитрехлетняя дочь Кирьяка. Невероятно милая девица с нежным взглядом. Ну и глаза, — в который раз подумал Завадский, — утонешь. Она ему чем-то напоминала молодую актрису, имя которой он позабыл. А звали ее Капитолина в честь великомученицы. Не Кларисса, конечно («Светлая»), но немного похоже. Старшие близкие и братья называли ее — Капитошка. Это из детства. Кирьяк ее выучил читать. Капитошка прочла заветы, жития и сделалась тайной сомневающейся. Три года назад в нее влюбился без памяти сын старообрядца Аспирина. Стала Капитолина женой молодого Леонтия, любившего играть на трещотке и хорошо умевшего делать лавки. Вместе бежали, но счастье было недолгим — Леонтий умер в дороге от какой-то болезни. Вдова была еще молодой и недолго горевала. Как и положено в чудесном сочетании многое тревожило — и характер смешливый и речь, в которой растворяла она игривый женский ум и волнующий протяжно-звенящий голос. Особенно, когда шутливо она что-то вопрошала, поворотив голову и разведя руками и сама же себе отвечала, убедительно имитируя предполагаемую интонацию того, от которого ожидалось ответа.
Актрисой ты родилась, подумал Завадский, но не в том веке.
Поскольку по обманчиво-нежному взгляду все было понятно, таиться смысла не было.
— Где отец? — спросил у нее Завадский.
Вместо ответа девушка как бы для задумчивости скосила взгляд чудных своих глаз на сторону, а затем вдруг «выстрелила» ими прямо в Завадского и тот на какое-то время понял влюбившегося Леонтия.
— Чудо стало быть?
— А ты не веришь? — с наигранной строгостью спросил Завадский.
Капитошка смотрела на него с любопытством — так завораживает видеть заговорившего которого ты всегда знал молчуном.
Дверь позади открылась. Еще одно знакомое лицо глядело по-новому — с любопытством. Антип — духовный и физический раб Вассиана.
— Владыко зовет тебя, — объявил он.
— Где он? — спросил Завадский.
Антип раздался в рыжебородых щеках, явив нестройные зубы.
— Диво. И впрямь говорит!
* * *
Перед тем как войти в избу Вассиана, Завадский обернулся и посмотрел на внушительную постройку без окон и крыши, походившую хлев. Длинные «корабельные» бревна в охапку крест-накрест плотно прилегали друг к другу, черные от смолы, образуя увеличенную избу, похожую на ту, в которой он побывал недавно. Странный храм строил себе Вассиан.
В просторной горнице, пропитанной запахом лиственницы и жженого ладана под образами сидел в черном одеянии властный старик с клюкой и недобрым лицом.
Подле — ближайшие сподвижники и доверительные члены общины, среди которых находились и Данила с Антоном.
— Кика-бес. — изрек старик, глядя на Завадского горящим нелаковым взором.
— Что?
— Филька, стало быть?
Завадский кивнул. Настроение старика ему не нравилось. Он не ждал конечно ничего хорошего, но не думал, что реакция будет настолько быстрой и едва скрываемой.
Старик ударил клюкой о дощатый пол.
— Господь все видит! Кто ты и какие подлости делать станешь указано давно мне, — старик обвел приближенных взглядом, не оставляющим надежд, и устремил клюку на Завадского, — для них можа тайна, головы дурманом диавольским кружати, а мне ведома неспроста явился ты, змий и ёкимовский соглядатуй. Отступник веры и враг божий!
Завадский усмехнулся.
— Бес в нем! — вскочил старик. — Али не видите?!
— Вассиан! — не выдержал Данила. — Он же спас нас!
— Молчи, дурень! — озверел старик, стукнув клюкой Данилу в живот. — Спас вас господь бозе наш и Иисусе Христе, ино молился я им за ваши души грешные! Ты видишь да не видишь! Слухаешь да не слышишь! А ево слыхал я егда он немствовал! Всех бесов и врагов божиих вижу я указаниями господа нашего!
Взгляд старика стал лукаво-жестоким.
— Кто ты, откуда, мил человек? Сказывай! — приблизился он к Завадскому.
— Я просто хотел сделать что-то полезное. Разве не этому учит спаситель?
— Во-то! Еже сказывал аз вам?! Поминаете? Еже сказывал?! Приидет час и бес явится лукавый, искусительный, добродетельным братом прикинется, а за пазухой кукиш никониянский!
«Железная» логика, подумал Завадский, поняв в то же время, что секрет популярности этого «пастыря» кроется не в смысле слов, а исключительно в градусе экспрессии. Логика в таких сеансах не то что не важна, она даже противопоказана, поскольку запускает совсем ненужные процессы в головах паствы. Антип и другие приближенные уже кивали и недобро поглядывали на Завадского.
