В темнице все было надежно — заслуга прежнего приказчика: крепкие стены из дуба, тесовый пол, кандалы и колодки. Справа, за низкой решеткой раздавались стоны, ползали тени в полутьме. В углу, при караульном один только огарок скудно освещал пространство. Завадского впихнули в одну из комнат, он упал, ударившись о чью-то деревянную колодку, раздался стон. Кругом стоял дикий смрад и духота, несмотря на отсутствие печи.
Завадский приполз к решетке, разделявшей помещение надвое, и приглядевшись к соседям понял, что тут были казаки Мартемьяна Захаровича, но далеко не все. Их прежде было под сотню, а здесь ютилось человек двадцать. Зато среди них обнаружился и бывший их начальник.
Что-то твердое коснулось плеча. Со стянутыми за спиной руками Завадскому пришлось обернуться всем телом, чтобы увидеть за решеткой соседней камеры улыбающееся лицо заметно похудевшего Мартемьяна Захаровича.
Выглядел он в полутьме страшно — лицо черное, перепаханное невеселыми думами, выглядывает из дубовой колодки со втиснутыми в нее же руками. Лишь одна радость вызвала в нем улыбку — вид брата своего, напомнивший о прежней — раздольной и сытой, но недолгой жизни.
— Воно как, братец, — тихо произнес Мартемьян, — стало быть и ты не чертом целованный, а нашего племени.
— Все могло быть иначе, послушай ты меня. — Устало сказал Завадский.
Мартемьян Захарович засмеялся и в его смехе послышались отголоски прежней его веселой натуры.
— Умен ты и изворотлив, Филипп, поне [хотя] главного не уразумел — конец зде присно един. Токмо вдругорядь от тебя, я о том и ране ведал, потому и жил наполно.
Мартемьян закашлялся. Завадский снова обернулся на него.
— Что теперь будет с тобой?
— Завтра повезут в Томский град на дознание, а посем и казнь.
— А твоя семья?
Мартемьян Захарович скривил лицо в усмешке, но заметно было, что мысль о том доставила ему боль.
— Сошлют на север, да некому заступиться, погибнут равно. Дочерь и жену уже казакам отдал проклятый Пафнутий.
— Что это за мразь?
— Из ближнего круга Салтыкова, боярский сын с Устюжина, с судного приказа за собой то рыло таскает. Он лихоимец и вор пуще нашего брата. Токмо о Боге и верности государю каков бы ни был любитель поплюскать [поболтать]. Гнида двуликая!
Завадский вспомнил о богатой шубе и перстнях.
— Да, не бессеребренник старичок. А где же все люди твои?
— Кто посмекалистей, ин грех за собой чуял — разбежались, в разбойники надыть. Рядовых по острогам развезли. Тута со мной Медведь токмо, Овчину видал поди, отрекся, еже не ведал.
— Он донес на тебя?
— Не, тот со страху отрекся. Да разве важно теперь? Не один сице другой, а то и третий. Сказываю — конец един.
— Не обманывай себя, Мартемьян, все могло быть иначе. — Сердился Завадский.
— Не трави, и так тошно, братец. Прилягу пойду, руки отекают…
Мартемьян Захарович смешно лег в колодке набок, как играющий ребенок, задравший руки.
— А ведаешь, еж разумею, Филипп, — сказал он, лежа, — паче дивлюсь, еже тебя сюды пихнули. Обо мне приказ доставить в Томский град и казнить иным в назидание. А ты же для них простой разбойник. Тебя паче без дознания и тут могут вздернуть.
— Так и хотели, но ты говоришь, он вор?
— Разумею, еже так, обаче [однако] ведь он не дурак, тебя резать, что кокошку несущую златые яйца. — Мартемьян вдруг резко сел. — Авось замолвишь, еже так станется?
— Даже, если так и станется, Мартемьян, какое место тебе в этой цепочке? Ты для них не просто теперь что собаке пятая нога, живой ты теперь для них смертельная угроза.
— Твоя правда… — взгляд Мартемьяна потух, он снова лег, на этот раз тяжело, как старик.
Завадский поднялся, подошел вплотную к решетке, глядя на бывшего приказчика.
— А скажи, Мартемьян, получи ты второй шанс прожить свою жизнь заново, что ответил бы ты мне тогда?
Мартемьян медленно моргал, глядя на него.
— Что ответил бы? Служить тебе прохвосту, изворотливому змию, вору по роду? — улыбнулся он печально. — Я бы сказал «да», братец Филипп, а жалею токмо об том, что не знался с тобой ране.
* * *
Глубокой ночью раздались стуки. Завадский понял, что спит, когда увидал перед собой гигантскую треугольную рожу. Тревожная хмарь в мгновение ока изгнала кошмар, он очнулся в холодном поту: где я, в каком аду? Черные бревна, пляшущая полутьма, решетки, стоны. Тени отперли тяжелые скрипучие замки, грубо схватили связанного по рукам Филиппа, потащили в глухую ночь.
Втолкнули в жаркую избу, бросили к ногам Пафнутия Макаровича. Тот щурил на него мартышечье лицо, глядя с властным отвращением, словно на таракана в банке. Рядом стояла страшная «оглобля» в кафтане, свет лучин истончал и удлинял его фигуру к потолку, под которым, казалось, он склонялся и нависал над Завадским.
Рядом же стоял, широко расставив ноги казацкий пятидесятник — невысокий, но крепкий и ладный мужик с сообразительными глазами, руки его в перчатках спокойно лежали на рукояти палаша.
Завадский поднял голову, посмотрел на Пафнутия и понял, что Мартемьян был прав. Пафнутий двинул пальчиком, и крепкий пятидесятник прошел к выходу, тяжело скрипя половицами.
— Шныра, подит-ко сюды! — раздался за спиной его властный голос.
Раздалось шуршание. Следом на пол перед Завадским приземлился клочок коричневой мятой бумаги — будто высушенной после намокания.
— Грамоте обучён? — спросил Пафнутий.
— Да.
Хотя было темно и писано по-старому, смысл легко понимался: пшена пятьдесят пудов, сала двести фунтов, сушеной рыбы сто пятьдесят, сливочного масла сто фунтов и так далее — список был немаленький.
— Во-ся, неключимый, милостью Божией даем тебе деяниями государеву полезными искупить вину свою. Брашно по памяти доставишь сюды к исходу седмицы. Ежели не исполнишь, людей своих боле не увидишь. Таже [потом] поглядим. За мной слово и покровительство, за тобой — служба верного пса. Жировать не будешь, но тебя никто не будет трогать, зная чей ты пес. Ристать [бежать] не придется, но ежели станется — блуднявую общину твою спалим дотла. Весно нам иде скутаетесь [скрываетесь]. Пафнутию все весно.
— Я все достану. — Сказал Завадский. — Но мне нужны мои люди, чтобы уложиться в срок. Они же охраняют обоз.
Старичок наклонился, и «оглобля» болезненной пощечиной огрел Завадского по уху.
— Благодари боярина, возгря!
— Спасибо!
— Ча-во?
— Благодарю!
— Единако [также]. — Сказал мартышечьелицый Пафнутий, когда Завадского поставили на ноги. — Прелестничать [обманывать] и воровать станешь — сход [исход] он же [тот же]. Второго искупления не будет. Люди твои под спудом в остроге хорониться будут яко аманаты [заложники]. Мочно менять их еже онагров, но дюжина твоих аманатов зде пребывати станут присно.
Завадскому дали только лошадь из их же обоза и крестьянский зипун. Вывели за ворота, оставили одного. Лошадь топталась, фыркала в ночи, стучала зубами. Завадский кое-как сел на нее, помня, как это делали другие — то есть ухватившись за гриву и седло и оттолкнувшись свободной ногой от земли. Лошадь нервно заходила, ощутив неуверенного ездока, но Завадский усидел, наклонив корпус, не подозревая, что совершает ошибку. Тем не менее она сама понесла легкой рысью в правильном направлении, едва он ее «пришпорил».
Филипп решил ехать с риском по дороге, благо сама лошадь знала этот путь, но минут через тридцать, он заметил, что лошадь под ним нервничает и норовит взбрыкнуть. Завадский сильнее пригнулся, вцепившись в гриву, но животное поддало задом, легко сбросила Филиппа и перескочив через него, ускакало.
Завадский выругался, вглядываясь в рассеченную тьму. Лишь по смутным очертаниям верхушек деревьев угадывалось направление. Он побрел по дороге, ругая себя, что не нашел времени выучиться езде на лошади. Периодически звал лошадь: «эй, ты где?» и прислушивался. Иногда чудилось как будто фырканье где-то неподалеку, но он всякий раз признавал, что выдает желаемое за действительное.
