А еще я своими глазами увидела, как младших школьников принимали в октябрята, и чуть не прослезилась, словив очередной флешбек. Когда я училась в ленинградской школе, нас в октябрята принимали в музее Ленина — был такой в Мраморном дворце. В его дворике стоял тогда стоял броневик, с которого картавый вождь вещал во время своего исторического возвращения из эмиграции в Петроград.
В этот раз волнующихся пацанят и девчонок принимали в октябрята в большом актовом зале школы. Как и во времена моего детства, вновь принятых октябрят разбили по звездочкам, и теперь они азартно соревновались за право стать лучшими в классе.
К коммунальному быту в квартире, где мне выделили просторную комнату, я тоже быстро привыкла: исправно несла свое дежурство, мыла посуду и с удовольствием ела кушанья, которыми меня периодически угощали добрые соседи. А еще я периодически оттачивала свое педагогическое мастерство, оставаясь в няньках у первоклассника Егорки.
Возиться с Егоркой было очень интересно. Любознательный большеглазый мальчонка радовался любой возможности сбежать от отчима, которого он боялся до жути. С ним мы читали книжки и играли во всякие игры, которые я раньше никогда не видела вживую, а посему радовалась им не меньше Егорки.
Так, например, у него была настоящая, «де-ге-еровская», как он сказал, железная дорога. Естественно, все, что было «де-ге-еровским», считалось очень хорошим. Бабушка моя, помню, лет тридцать хранила на антресолях три банки «де-ге-еровской» краски и в конце концов решила покрасить ей стены в прихожей, когда на дворе стоял уже двадцать первый век. На мои робкие попытки предложить сгонять в «Леруа Мерлен» и купить что-то посвежее она ответила отказом. Вооружившись валиками и соорудив самодельные шапочки из газеты, мы с бабулей полезли на стремянки и принялись усердно работать. Уже не знаю, из чего тогда делали краску в ГДР и какие метаморфозы произошли с ней за тридцать лет, но через пару часов работы у нас обеих обильно потекли слезы из глаз и едва не приключились галлюцинации. Не дождавшись, пока начнутся галлюциногенные мультфильмы и из стенки полезут чьи-то руки, я бросила валик, настежь распахнула все окна в квартире и утащила бабулю гулять до вечера.
К счастью, закончилось все благополучно: постепенно утратив ностальгию по счастливым советским временам, бабушка выкинула краску из ГДР на помойку, вместе с банками старого варенья, на которых был наклеен белый лейкопластырь с надписью: «Смородина, лето 1986 года». Честно говоря, я была даже рада этому случаю, так как в квартире освободилось немало места. Под шумок я вытащила на помойку сломанные лыжи, на которых бабушка когда-то ездила кататься в Токсово, подшивку журнала «Наука и Жизнь» за 1983–1988 годы, набор открыток «Ялта-1981», стол-книжку, не единожды прищемивший мне пальцы, и один очень страшный старый сервиз. А со временем мне даже удалось уговорить бабулю избавиться от страшной советской кухонной мебели из ДСП с ручками из алюминиевого прокатного профиля. Вот от румынской стенки, к сожалению, избавиться не получилось: бабушка вцепилась в нее мертвой хваткой. Так что некогда модный и дефицитный гарнитур я разломала и вытащила на помойку только после бабушкиной кончины.
Пару дней назад мама, понимающая, что Егорке приходится несладко в компании отчима и отчаянно старающаяся хоть чем-то его радовать, купила ему игру «Слалом»: коробку, в которую был вставлен горнолыжный склон из картона. Разумеется, мальчишка тут же притащил ее мне, и я, забыв обо всем на свете, увлеченно погрузилась в игру. Длинную пластмассовую палочку с магнитом на конце нужно было подсовывать под поле со склоном, захватывать спортсмена и вести его к финишу. Сделать это было совсем не просто, так как фигурка спортсмена постоянно вертелась, сбивая флажки. Однако через пару часов упорных тренировок у меня даже стало что-то получаться. А еще мы с Егоркой пару раз напросились к Дарье Никитичне на чай с пирогами, и нам удалось посмотреть пару передач по телевизору «Старт». Из всех обитателей квартиры телевизор был только у нее и у семьи инженеров.
Вопрос с Серегой Лютиковым тем временем оставался нерешенным. Вернее, не то чтобы совсем не решенным — кое-что мне все-таки удалось выяснить. Никакая скорая Агриппину Кузьминичну, у которой Серега свистнул кошелек, не увозила. Хитрая старушка, воспользовавшись почтенным возрастом, попросту взяла больничный, чтобы отдохнуть от шебутных и галдящих пионеров и завершить все свои дела на даче в подмосковном Фрязино: прибраться, закатать банки с огурцами и прочее, благо когда тебе за семьдесят, запросто можно наврать про обострение какого-нибудь хронического заболевания.
Это я и поспешила сообщить Сережке, который уже места себе не находил, мучаясь угрызениями совести.
— Значит, все нормально? — повеселел парень, когда я, проводив класс на перемену, в очередной раз попросила его задержаться.
— Не совсем, — сказала я, стараясь придать голосу строгость. — Ты должен вернуть деньги Агриппине Кузьминичне и извиниться.
Сережка снова помрачнел. Уши его опять предательски заалели. Разговаривая со мной, он автоматически что-то рисовал карандашом в тетради.
— Значит, в ШРМ идти?
— Куда? — не поняла я.
— В Школу Рабочей Молодежи, — удивленно пояснил школьник. — Не знаете разве? Вечером буду учиться, днем работать… Где же я деньги возьму? Я Гвоздю все отдал… и в комсомол теперь не примут. Кто мне после этой истории характеристику даст?
— Знаю, — спохватилась я и призадумалась, пытаясь найти выход из ситуации. Говорить: «Нафиг тебе сдался этот комсомол, он через тридцать лет все равно развалится», я, конечно же, не стала. Для школьника шестидесятых вступление в эту организацию было очень важным делом.
С одной стороны, способ, который предложил сам Сережка, вполне годился. Устроится куда-нибудь на завод, хотя бы тем же штамповщиком, как я во время своего прошлого путешествия в СССР. А что? Работа монотонная, нудная, но несложная. А если научится разбираться в станках, то, может, и полставки слесаря-наладчика получать будет. А там, глядишь, останется на заводе, будет мастером…
В задумчивости я кинула взгляд на тетрадку, в которой Сережка что-то размашисто рисовал карандашом, и обомлела. Всего минут за пять, что мы разговаривали, парень сумел в точности нарисовать мой портрет…
— Это что? — в изумлении спросила я.
Сережка побледнел и вырвал листок, желая смять и спрятать.
— Извините, не хотел…
— Не надо! — вырвала я портрет у него из рук. Не хватало еще, чтобы такой шедевр отправился в мусорку. — Ну ничего себе! Да ты талант! В художественную школу ходишь?
— Ходил, — грустно ответил Сережка, — но потом, как переехали, пришлось бросить…
— Почему? — допытывалась я.
— Отчим сказал, что ездить далеко теперь, и вообще — «бабское это дело — картинки рисовать». А мне нравится…
Я пролистала тетрадку, которая лежала на парте… В ней были удивительно точные портреты почти всех учителей: грузной, но в то же время очень модной и статной Катерины Михайловны, пижона Мэла Макаровича, тонкого и худенького, похожего на стрекозу Виталия Викентьевича… Даже техничка тетя Глаша — и та удостоилась быть запечатленной. Дальше пошли портреты ребят-одноклассников, которых я уже успела запомнить, и незнакомой мне большеглазой девочки… Увидев, что я рассматриваю ее портрет, Серега нахмурился. Я все поняла: очевидно, это была зазноба, по которой мальчишка тайно вздыхал, деликатно не стала мучать парня расспросами и, закрыв тетрадь, вернула ему.
— А мой-то портрет можно себе оставить?
— Ага, — облегченно выдохнул Сережка, явно не предполагавший, что рисунок мне понравится. — Пожалуйста, вот, держите.
Да уж, «бабское дело»… Айвазовский, Левитан, Шишкин, Репин и другие, очевидно, тоже были бабами в представлении Сережиного отчима. Нет, с таким талантом к рисованию Сережке определенно нечего делать на заводе. Пусть заканчивает школу, поступает в художественное училище. А может, и в Суриковский институт поступит, с его-то способностями…
