Карамацкий повел подполковника обратно к двери.
— На помощников и брашно не скупись. Воевода чаю ждет, еже мы оступимся, разумеет, будто все забывать стали кто мы тут. Надобе напомнить. Возведи прежний устрой в тех посадах, еже бо все в разряде сызнова моргнуть пужалися. Повод сей так и толкуй. Уразумел?
Артемьев понимающе кивнул, прикрыв на секунду глаза — дескать уловил и второй смысл.
— Во-ся ладушки, — сказал обрадованно Карамацкий, — ступай.
Как только Артемьев ушел, полковник снова схватился за лук, возобновляя издевательства над отроком с дурианом.
— Не трепыхай, говорю! — произнес он, натягивая тетиву и прищуривая глаз, — сице и стой… Карамацкий ни егда… не мажет…
Тут сидевший за столом племянник внезапно подал голос:
— Дядюшка, а не напрасно ли ты думаешь на Скороходова?
Рука Карамацкого дрогнула в самый ответственный момент. Стрела вонзилась отроку под ключицу, он заорал, обливая все кругом кровью, по полу заскакал дуриан.
Карамацкий топал ногами, крича на племянника:
— Сказывал! Сказывал тебе, мухоблуд, ни егда не верещать мне под руку!
У Ардоньева со страху и криков дяди глаза на лоб полезли.
Прибежали слуги.
— Вон! — заорал на них Карамацкий и пнул под зад раненого отрока. — И ты тоже!
Когда они остались вдвоем, полковник подошел к перепуганному племяннику.
— Еже ты там вякал про Ваньку Скороходова?
— Я к тому, дяденька, что Скороходов ежели б и захотел, обаче тесть-то его Бутаков чай не дурак и подсказал бы зятю еже своего казака на такое дело засылать не больно умно. — Сказал Ардоньев, отодвигаясь на всякий случай по лавке дальше за стол. — Для блядских дел сыскали бы разбойников заезжих.
Однако Карамацкий вопреки ожиданию не взорвался, а напротив — стал задумчивым.
— Бутаков не дурак негли, обаче военного дела не ведает и зятька своего Скороходова с утра до ночи не наблюдает. Обаче прав ты, многое смущает меня, — проговорил он, погладив бороду, — главное: воздерзивший затеять с нами сию забаву не большо далече, уж больно хорошо изведан он о деяниях наших. Зде кружати все это воронье да крысы. Зде.
Карамацкий постучал пальцем по столу.
— Насколько же близко, дядя?
— Ин ближе некуда. Настолько, еже никому доверять нельзя. — Полковник огляделся кругом своим страшным прищуром, будто враги таились прямо тут, в коморе. — Ин вот и раскидываю я, Степка, кому сие с руки. Взять того же Артемьева. Разуменьем и опытом не обделен, но слаб духом. Кишка тонка решиться ему на такое. Ермилов и умом и духом наделен, но предан, для меня он яко брат единокровный. Хотя… Ох, не ведаю. Скороходов же есаул молодой и лихой, мог бы сманиться, обаче умом не блещет. Не скропает такое. Через Бутакова аще ли? Зело мудрено под носом воеводы козни плести. Есть и есаул Копыто — тот обманет. И ума хватит и людей и духу. Обаче он в Маковске ин на два острога такое не провернешь.
— Да-а, — протянул Степан, — выходит коегаждый может и не может, голову поломаешь, дядя. Ин боле никому не с руки?
— Мочно и с другой стороны — на воеводу належают. Обаче сие убо деяние станется куда серьезнее.
— А ежели сам, дядя?
— Воевода?
Степан кивнул. Карамацкий хищно улыбнулся, что означало крайнюю степень ярости.
— Ин я дознаюсь! Доберусь до той змеюки, кто бы он ни был! Во-то она у мя сегда пожалеет!
* * *
Настоятель Богородице-Алексеевского монастыря архимандрит Варлаам был не в духе. Сказывали ему, что воевода прибудет поклониться Казанской иконе Божией Матери и за последующим благословением пред вечерней, а прибыл ажно на три часа раньше, когда Варлаам сытно отобедав полюбившимся ему в пост новым маньчжурским блюдом на русский манер — пельменями из тончайшего теста с начинкой из осетровой икры, только прикорнул в своей скромной шестиоконной келье в мансардном этаже притчева дома.
Едва Варлаам погрузился в приятный сон, как перед ним возник упитанный келарь Автандил и принялся трясти его, заунывно повторяя:
— Батюшка Варлаам, батюшка Варлаам, батюшка Варлаам, ба…
Варлаам уже поняв что к чему заревел, отвернулся к стене, швырнув в келаря бархатной подушкой и снова стал погружаться в дрему, но не тут-то было.
Автандил ухватил его теперь за ногу и принялся снова трясти, повторяя свое заунывное про батюшку.
Смирившись с реальностью, Варлаам сел, перекрестился. В келье было жарко натоплено. Потребовав у келаря кувшин холодного квасу, настоятель босиком пошлепал по чисто намытому монастырскими холопами полу в ризницу.
Чувствовал он себя отвратительно — мало того, что не выспался, так еще пробудили его в таком прескверном состоянии, когда все кругом противно, да к тому же донимают проклятые изжога и отрыжка. Он знал, что воеводу заставлять ждать не стоило, но в одиночку все никак не мог справиться с облачением. Обычно ему помогали с этим четыре помощника-алтарника, келарь пошел искать их, да никого не нашел — во внеслужебный час это было непросто. Алтарники могли убежать к девкам.
— Зови хоть Кузьку, — пробасил хриплым спросонья голосом Варлаам, — тот присно в трапезной под лавкой дрыхнет.
Варлаам справился кое-как с подрясником, подвязал вервия, но натянуть мантию и епитрахиль в одиночку ему было уже не под силу.
Настоятель накинул было мантию и стал шарить в ней своей большой головой, словно кот запутавшийся в тряпке.
В это время отворилась с протяжным скрипом дверь.
— Кузька! Ты?! А ну помоги мне, прохвост!
Позади скрипели половицы.
— Живей, черт!
Тут вдруг каким-то чудом, нашелся отворот и голова настоятеля вынырнула из криво надетой мантии.
Варлаам закрутил было головой, но тотчас вздрогнул, рука непроизвольно дернулась осенить себя знамением, но вряд ли бы это ему удалось — шеи настоятеля коснулся кончик лезвия сабли, а державший ее демон со страшно дергающимся лицом приложил палец к губам:
— Ш-ш-ш….
* * *
Иван Иванович Дурново до конца не ведал на что рассчитывал. Хотелось ему испросить хотя бы у кого совета. Но у кого испросишь, если ты сам — воевода? Может быть, он не самый сильный воевода, но уж точно не самый глупый. По крайней мере он так считал. Просто ему не повезло. Да в конце концов разве не знал он ответа? А ежели и знал — где взять чуть-чуть везения, немного лихости, коей всегда недоставало его характеру и, пожалуй, благословения? «Зело много думаешь ты, Ваня, такожде и передумать мочно», — говорила ему иногда жена.
Старый приятель его Варлаам, несмотря на некую косность имел большой опыт в интригах и борьбе за власть и умел не только понимать иносказательные речи воеводы, но и так же иносказательно, как бы невзначай, ненароком, словно говоря как бы о чем-то другом — давать иногда дельные советы.
Такие пространные беседы порой случались между ними и сейчас воевода рассчитывал как раз на такую.
Иван Иванович глядел в стрельчатое узкое окошко и вид ему открывался удивительный — сосновый лес с высоты Юртовой горы исполинскими рядами поднимался в волнующие розоватые небеса. Иван Иванович даже умилился и решил осенить себя крестным знамением, но в этот момент дверь позади отворилась и воевода сделал вид, что только оглаживает в задумчивости бороду.
Он так и стоял, глядя в окно, следуя правилам негласного ритуала между ним и настоятелем, согласно которому первым начинал речь Варлаам — как правило, он произносил какую-нибудь фразу из Священного Писания или Ветхого завета, удачно извлеченную из недр памяти под настроение или контекст просчитанной старцем ситуации, пока Иван Иванович изображал глубокую задумчивость, что в их игре должно было воплощать образ рассудительного и мудрого правителя.
Варлаам, конечно же, тоже следуя ритуалу, медленно подошел к соседнему окну, остановился. Созерцает, — подумал Иван Иванович, ловя боковым зрением движения темной мантии. И есть что — погода сегодня — настоящее волшебство, зимняя сказка.
