— Баловство простолюдину во вред, обаче ежели лишить его последней выспри, он станет зверем. Всюду буде дрянь, а в одном пущай годе. — Воевода указал на кружку на противоположной стороне стола. — Присядь, отведай.
Филипп покосился на стоявшего у стойки одноглазового. Тот походил в полумраке на незаметную тень — если бы не грозно сверкавший топорик на его поясе. Отчего-то Завадский был уверен, что владеет он им мастерски.
Филипп неспешно подошел, сел за стол напротив воеводы, взял кружку и приподняв в знак уважения, отхлебнул. Во рту вспыхнул вкус чистейшего бурбона. Приятный жар опрокинулся вниз, отдаваясь благородным хмельным воодушевлением.
— Кухарь вашего отца хорошо знает свое дело. — Сказал он.
Михаил Игнатьевич, тоже пригубивший бурбона, толстыми пальцами в перстнях огладил влажные усы. В его глазах не было теперь ни грамма простодушия, лишь отражение той хищной натуры, проблеск которой Филипп заметил при их первой встрече.
— Ну, теперь можно и поговорить серьезно. — Произнес он, мрачно глядя Филиппу в глаза. — Сказывай кто ты и еже тебе надобе…
* * *
Истома с молодыми своими друзьями-разбойниками сидел в огромной «медвежьей» зале бывших хором полковника Карамацкого. Друзья веселились — кто хлестал дорогое рейнское вино, кто обнимался с девками из новой гаремной избы. Кто рубился в карты, стуча по столу кулаками, от чего подпрыгивали кубки и серебряные монеты. Сам Истома восседал на кожаном диване в компании с долговязым головорезом Павлушкой по прозвищу Щегол и новой своей подругой красоткой полутатарской бывшей пленницей Тахией. Раскинув руки, он привычно сканировал проницательным взглядом свою компанию.
За окнами раздались крики, топот.
— Глянь, Щегол, — кивнул Истома долговязому.
Парень вскочил и выглянул в то самое окошко, через которое любил смотреть на въезжающих Карамацкий.
— Автандил с отрядом вернулися, — доложил Щегол.
— Автандил? — удивился Истома.
— Больно скоро.
— А ну зови его сюды!
Автандил скоро вошел в залу, и предстал перед Истомой.
— Все разъезды новые — сплошь невесные [неизвестные], Истома Агафонович, — докладывал Автандил тяжело дыша и сжимая кулаки, — на всех дорогах стоят, чужеяды! Ни до Красноярску не проехати, ни к общине поганца-расколщика.
— А по Ачинской стезе через распутье на Причулымье?
— Совались и туды, Истома, да и онамо [там] из Енисейска новый разъезд — не пущают! Прежде отродясь их там не бывати! Во еже будто весь Енисейский разряд от нас огородили. Да не братися [воевать] же с ними!
— А что сказывают разъездные про людей Гузнова? Внегда Красноряск под его областью бысти.
— Спрашивали — говорят не ведают. Сказывают токмо новая воля полковника.
Истома встал, пронзил страшным взглядом Автандила.
— Живо скачи в Енисейск! Сыщи Гузнова, разузнай еже за лайно деянится!
— Воля твоя! — быстро поклонился Автандил и поспешно ушел.
Истома повернулся к окну, продолжая зло глядеть исподлобья.
— Что думаешь, брат? — спросил у него Щегол.
— Сукин сын сделал ход. — Процедил сквозь зубы Истома.
* * *
Не успели обсудить молодые разбойники неожиданные новости, как в залу вошел слуга с посыльным из острога и доложил, что Истому срочно просит к себе воевода.
— Почто?
— Сказывает токмо еже дело срочное, Истома Агафонович, важные вести пришли из Енисейска.
— Идем, — Истома зашагал к выходу. Щегол тотчас кликнул остальных разбойников, все побросали свои увеселительные дела и пошли за хозяином.
— Давеча были вестовые из Енисейска? — спросил Истома у посыльного, надевая мурмолку.
— Сего дни приехали к воеводе гонцы оттудова. Подьячий с рындами.
Истома со своими боевиками вскочили на коней и понеслись в ночи в Томский острог — мимо охранных разъездов и караулов — тем же самым прогоном, которым летал здесь когда-то лихой Карамацкий.
Распахнув острожные ворота, караульные поклонились новому полковнику.
Истома, не обращая на них внимания проскакал к главным хоромам, соскочил и приказав пьяным рындам оставаться внизу, сам в сопровождении Щегла и похожим на гориллу рындой по прозвищу Каин направился в воеводскую комору.
Томский воевода Степан Иванович стоял у окна, подпоясанный, при параде, несмотря на поздний час, держал в руке какую-то бумагу.
Кроме него в коморе был дьяк и стояли у стены два верных рындаря его.
— Во-то, Истомушка, — ласково сказал Степан Иванович, поднимая бумагу, — приказ сей на твой арест.
— Да ты спятил что ли, старик! — крикнул Истома.
Щегол и Каин схватились за рукоятки палашей, но вскочившие в комору четверо незнакомых стрельцов повалили их с ног.
Степан Иванович вскинул руки и ласково заговорил, обращаясь к уложенным навзничь охранникам Истомы:
— Не дурите, ребятушки, не шурмуйте, ежели шкура дорога. Истомка убо человек пропащий, на него приказные жалобы в Москву в пути. О собстве думайте, единаче за ним на плаху отправитесь.
Сердце Истомы забилось, он понял, что угодил в ловушку — его свяжут, заткнут кляпом рот, выволокут черным ходом и увезут, а людям его предъявят приказ об аресте, и будет поздно! Без лидера начнется раздрай. Тут он заметил, что в коморе появился еще кто-то — из-за спины вышел крепкий человек с повязкой на глазу и молча встал у стены.
— Это он?! — кивнул на него Истома. — Ты из Енисейска?! Вас купил выблядок раскольщик?!
Одноглазый молчал, спокойно глядя на Истому, пока рынды воеводы вязали ему руки.
— Это все навет!
— Не кричи, Истомушка, — говорил Степан Иванович, — сам виноват, разбойничаешь, да паки в чужом разряде. Сице терпеть такое кто станет?
Истому скрутили стрельцы и рынды, но он не унимался — кричал, повернув лицо к одноглазому, догадавшись, что он тут главный.
— Потолкуй с Авдеем Гузновым! Полковником! Он знает меня!
— Во-то сам и потолкуешь, — спокойно сказал одноглазый, — он тебя в кандалах с минувшей седмицы дожидаючи.
Тут-то Истома и понял, что все кончено. Ему вывернули руки, стянули веревкой. Разыграли черти! Охмурили! Но он знал, кто за всем этим стоит и не смог к удивлению присутствующих, сдержать злой усмешки, которая вскоре перешла в тихий свирепый смех.
— Раскольщик… сукин сын!
Глава 39
Тишину над заснеженными елями разорвал крик встревоженной неясыти. Дозорный извлек из зепи новенький голландский бинокль и с высоты восьмиметровой башни над въездными воротами нацелился на широкую лежневую дорогу с нахлестками, выложенную из тесанных тынов. В начале показались кивающие морды ломовых лошадей, везущих квадригами сдвоенные грузовые подводы.
Дозорный бережно сунул бинокль обратно, схватил березовую вувузелу и, задрав раструб к хмурому небу, замысловато загудел. Вскоре под башней с городской стороны показались бойцы.
— Едут! — крикнул дозорный, когда увидел среди них Антона.
— Отворяй!
* * *
Филипп с Данилой стояли на вершине заснеженного холма с которого открывался вид на долину. Перемежаемая редкими перелесками, она словно озеро простиралась до самых гор. За спиной раздалось тяжелое дыхание — Серапион не без труда забрался наконец, на холм и сощурил свои водянистые глаза на изрезанное черной лентой реки снежное великолепие.
— Как тебе? — спросил у него Завадский.
— Да-а, — протянул Серапион, осмотревшись, — место годное. Полма — горы, да с третью река — межень о десяти локтей.
— Мы должны засеять здесь все.
— Все?! — удивился Серапион. — Обаче ты сказывал, еже нехристю надобе две сотни пудов, а зде выйдет в тридесять больше.
Филипп засмеялся.
— Когда же ты научишься смотреть в будущее, Серапион? Мы будем продавать круглый год семь дней в неделю.
— Обожди-ка, братец, — насторожился Данила, — ты, стало быть, разумеешь продавать зелье не токмо Юншэню?
— Если он не сумеет выкупить все, мы найдем других покупателей.
