— Тут мало что занимательного. Случилось это в Варне, в 1829 году во время осады. Русские тогда в темноте подводили к бастиону мину. Я, не поверите, вышел до ветра, что еще более усугубляет глупость моего ранения. Из-за громкого журчания струи не слышал, как ко мне подкрался русский казак. Меня спас камешек…
— Какой камешек⁈
— Тот, который попал под ногу русскому и на котором он оступился, занося кинжал. Я успел обернуться. И вместо шеи нож располосовал мне все лицо…
Абдель замолчал.
— И что дальше? — мне уже было очень занимательно.
— Я задушил его, — капитан ответил так обыденно, будто речь шла раскуривании трубки.
— А потом?
— А потом натянул штаны, — рассмеялся Абдель. — Вовремя.
— Почему?
— Раздался взрыв, меня завалило камнями. Не хотелось бы отправляться на тот свет с голой задницей.
— Но вы не отправились.
— Нет. Повезло. Побило изрядно, конечно. Но остался жив, а русские не заметили.
— Как же вы очутились в Варне?
— Глупость и жадность.
— Вечные спутники наших несчастий, — усмехнулся я.
Капитан рассмеялся.
— С таким подходом к жизни, может, и доживете до старости! — обнадежил он меня.
— И все-таки? Не хотите же вы сказать, что воевали против русских?
— Нет, конечно! — Абдель фыркнул. — Всего лишь, решил, что каперство на Чёрном море во время войны станет выгодным делом. Я не военный, мне нет дела до междоусобиц «великих»… — тут он хмыкнул, — держав. Я честный пират.
— При всем уважении, капитан…
— Да, да, понимаю, — спокойный тон капитана не менялся. — Конечно, с человеческой точки зрения — мразь и подонок.
Я чуть не присвистнул.
— Честный, потому что… — Абдель подыскивал слова.
— Потому что ни разу не нарушили пиратский кодекс? — пришел ему на помощь.
— А разве есть такой? — Абдель усмехнулся.
Я пожал плечами.
— Знаете, Коста… Иногда мне кажется, что в нашем сумасшедшем мире, в наше сумасшедшее время, только родившийся ребенок может считаться нормальным человеком, а не мразью и подонком.
Я не знал, что ответить.
— Не знаю, был ли у меня выбор? Наверное, был. Но я следовал течению судьбы, не задавая вопросов, и не пытаясь изменить её. Спенсер вам сказал, что отец у меня марокканец, а мать — испанка?
— Да.
— А по итогу я примкнул к алжирским пиратам. Они же столетиями наводили ужас на всем Средиземноморье. Папе нравилась их сила. И меня заставил ими восхищаться. Настолько, что уже в пятнадцать лет я был принят в команду одного из кораблей, чьим капитаном был приятель отца.
— В пятнадцать⁈
— Я с детства был на две головы выше сверстников и без труда укладывал на лопатки мужчин старше себя, — равнодушно констатировал Абдель. — А через шесть лет я уже был капитаном своего корабля. Вы знали, что наш основной доход был не от грабежа торговых судов?
— Сейчас догадываюсь.
— Конечно, мы грабили испанцев, голландцев и англичан. Прикрывались каперским патентом, выданным султаном. Но самое вкусное… мы совершали рейды в Европу, захватывали пленных, превращая их в рабов.
Я крепче сжал в руках подаренный мне Бахадуром нож, вспомнив про убитых родителей и сестру. Подумал, что может мне сейчас исправить оплошность русского солдата и покончить с этим грязным пиратом? Потом одумался. Не он виновник несчастий моей семьи. Да и не успел бы и взмахнуть рукой, как, я уверен, нож Бахадура, внимательно следившего за нашим разговором, воткнулся бы мне в глаз. Да и не эти соображения меня остановили прежде всего. Спокойный и откровенный рассказ Абделя напоминал исповедь. Почему я был выбран в качестве исповедника — не знаю. Но теперь было необходимо выслушать его до конца.
— Пиратом я был удачливым. Дело свое знал. Когда возвращались в Алжир, несчастных пленных выводили на Бадестан, длинную улицу, закрытую с обоих концов, и раздевали догола, чтобы покупатели сделали свой выбор. Алжирский дей забирал пятую часть выручки. Арматору причиталась половина оставшейся прибыли, другая делилась на всю команду. Мне доставалось сорок процентов… Душа и совесть меня не терзали. А что им было делать, если сверху их придавило звонкой монетой?
— Так много было монет?
— Общая моя добыча к Варне была порядка 80-ти тысяч франков, — опять равнодушно сообщил мне Абдель умопомрачительную сумму[2].
Я не предполагал, что речь могла идти о таких суммах.
— Впечатляет? — горько усмехнувшись, Абдель посмотрел на меня.
— Да. Что с глупостью и жадностью?
— Что обычно. Не удержался. Ожидал легкой наживы. Думал в Черном море во время войны корсару будет раздолье. А по итогу потерял корабль, команду и получил этот шрам. Заслужил. За все нужно платить. За глупость и жадность — особенно. Теперь мне не нужно об этом напоминать. Мне судьба поставила этот косой знак как вечное напоминание. Я его чувствую, когда трогаю лицо руками. Я его вижу, когда смотрюсь в зеркало.
— Что после?
— Вернулся в Алжир в следующем 1830 году. Думал набрать новую команду. Достать корабль. Продолжить пиратствовать.
— Что помешало?
— Французы.
— Как они вам могли помешать?
— Началось их вторжение.
Абдель замолчал. Тут я заметил, что он потерял свое привычное спокойствие и теперь борется, чтобы не выдать участившееся дыхание, крепко сжав губы.
— Не хотите портвейна, Коста? У меня настоящий, — взял он передышку.
— С удовольствием.
Абдель бросил взгляд на Бахадура. Бахадур же бросил взгляд на меня.
— Не волнуйся, — усмехнувшись, успокоил капитан своего верного слугу. — Он меня не тронет. Во всяком случае, пока не выслушает до конца.
Я кивнул Бахадуру, подтверждая справедливость слов Абделя. Бахадур бесшумно исчез в тени.
— Не думаю, что вам знакомо обращение маршала Бурмона к населению Алжира.
— Нет, не знакомо.
— А я помню его наизусть, — Абдель выдохнул с шумом, прежде чем продолжить. — «Мы, французы и ваши друзья, сейчас направляемся в столицу страны — город Алжир. Мы клянемся в наших добрых намерениях, и если вы присоединитесь к нам и докажете, что способны обеспечить нам безопасность, то власть будет оставаться в ваших руках, как и раньше, и вы сохраните независимость своей страны». Как-то так…
Процитировав, Абдель посмотрел на меня, ожидая реакции.
— Насколько я могу предположить, — я горько усмехнулся, — после такого заявления, обычно страну топят в крови.
Подошел Бахадур с подносом, на котором стояла бутылка портвейна и две уже наполненные кружки. Кружки передал нам. С подносом и бутылкой отошел в привычную для себя тень. Я отпил глоток действительно настоящего портвейна.
— Когда столица капитулировала, начался грабеж, несмотря на данные обещания. Как в старину. Три дня на разграбление… Но они на этом не остановились. Разрушали мечети, разоряли кладбища. Они соревновались между собой, — Абдель к кружке не прикоснулся и сейчас смотрел вдаль, в морскую ночь. — Кто больше насобирает отрезанных ушей или конечностей. За это получали награду. Кровавые франки.
«Боже, боже, снова уши. Как с отцом и другими греками-мужчинами! Только теперь не турки, а „благородные“ и „цивилизованные“… Все они одним миром мазаны. И англичашки, и лягушатники, — я вскипал. — Наобещают с три короба, а потом либо бросят, либо перебьют. Каждую секунду орут про гуманность, обвиняют в варварстве других, а сами и есть худшие варвары. И все ради того, чтобы их „файф оф клок“ и круассан оставались незыблемыми. А все вокруг только и квакают: вы не понимаете, это другое. И, ах, Париж! Ах, сильвупле и бонжур! Как же можно сравнивать предапарте и алжирскую феску⁈»
—26 ноября! Я запомнил этот день! Блида, маленький город у подножия Атласских гор. Там был мой дом. Моя семья. Никто не уцелел. Французы устроили невиданную резню мирного населения. Не жалели никого — ни стариков, ни старух, ни женщин, ни даже грудных детей. Французский офицер Тролер превратил город в кладбище буквально за несколько часов. Улицы были устланы трупами, и некому было сосчитать, сколько тогда было убито людей.
