Кому? Кому? Кому?
Спичек под рукой не было. А то был бы сейчас один в один со Штирлицем, запертым Мюллером в камере, после того как грозный шеф гестапо показал ему фото с отпечатками пальцев на чемодане с рацией Кэт. Штирлиц тогда спичками выкладывал… Кстати — ежа, которому все понятно! Ну, до Штирлица мне, как до Тамары, сейчас далеко. Но думать еще способен. Давай, головушка, не подведи. Ты же уже даже не в феске. Я тебя такой папахой накрыл! Шик, блеск, красота!
Головушка начала лихорадочно тасовать варианты.
Де Витт?
Я — в Адмиралтействе. Моряки на де Витта клали с прибором, он мне сам жаловался. Вот тоже! Гений, блин! Я самого Наполеона обмишурил! Я — то, я — сё! А тут, ох, извини, меня пошлют! Поэтому: «сама, сама, сама!»
Проскурин?
Проскурин в Одессе. И даже если бы был здесь? Как помог бы? Штурмом взял казематы? Он же не Зорро! Отличный мужик, хороший служака! Но не Зорро!
Греки?
До них еще нужно докричаться. С другой стороны, недаром же и я, и тот охранник на гауптвахте, вспомнил про табор. Нас тут много. Наши родственные и семейные связи во все времена были выше всего остального. Потому что семья для грека, как утверждал Ваня, — «наипервейшее дело!»
«Греки могут помочь! Кто же мне говорил о родне Сальти? Где же это было? Точно! Вспомнил! Когда будущего крестного во дворе у Вани обсуждали, кто-то сказал: у Егора Георгиева родственник — цельный контр-адмирал. Вот кто мне нужен! Лишь бы фамилии были одинаковые!»
— Охрана! — заколотил я в дверь. — Срочно сюда контр-адмирала Сальти!
По двери кто-то шарахнул. Скорее всего, ногой.
— Пасть захлопни!
— Шевели мозгами, служивый! Стал бы я начальство звать, не имея на то право! Здесь ли контр-адмирал? В здании?
— Где ж ему еще быть?
«Да, да, да! Кажется, в яблочко попал! Точно, научу матросов танцевать! Клюнуло! Теперь подсечь и на берег!»
— Может, тебе еще в Николаев нарочного послать? — глумились из-за двери. — Самого Лазарева вызовешь?
«Ты смотри-ка! Он еще и с юмором! Некогда мне с тобой пикироваться. В другой раз — со всем нашим удовольствием, поржал бы с тобой, служивый. Но не сейчас. Сейчас мне тебе пендаля нужно вложить, чтобы ты Петросяна из себя перестал корчить и булками зашевелил!»
— Родня мне Сальти! Его сродственник — кум мой! Он меня ждал! — приврал я для стимуляции нужных мне действий.
За дверью примолкли. Шли минуты.
— Точно родня? — уточнил кто-то.
«Ага! Присмирели? Стало доходить? Я вам сейчас керосина подолью, чтобы чуть поджарились!»
— Точно! Точно! Будете время тянуть, он вам горяченьких пропишет. Разложат вас по его команде на пушке, да и перекрестят спину!
— А, ну, заткнись! Арестованным языком трепать не положено!
«А вот болт тебе по всей морде! Мне сейчас всё положено!»
— Зовите контр-адмирала! — что есть мочи заорал я.
— Да, тише ты, тише, — испуганно запричитал охранник. — Уже побежал дневальный.
«Так-то лучше! Фуф!»
Через десять томительных минут, когда на башне Адмиралтейства часы пробили двенадцать, дверь, наконец, распахнулась. На пороге стоял сухонький грек-старичок в красивом мундире. Его впалые морщинистые щеки подпирал высокий красный воротник, расшитый золотыми нитями.
— Ты кто таков⁈ Почему порядок нарушаешь в караульной⁈
— Здравствуйте! Не знаю, как вас по имени отчеству. Я — кум Егора Сальти, Коста! — ответил я, вмиг позабыв о правильном титуловании офицеров.
— Константин Дмитриевич! — ответил контр-адмирал, пропустив мимо ушей мою бестактность. — Слышал про тебя, тезка. Много хорошего греки наговорили. Прямо икона, а не человек. Почему под арестом?
Я по возможности кратко выдал весь расклад.
— Кто твои слова подтвердить может? Ни де Витт и ни, тем более, Эсмонт не подходят. Быстро нужно все решать.
— Вульф, командир «Аякса», в курсе. Еще на гауптвахте мои вещи остались. Там папаха. Внутри — письмо к начальствующим на Кавказе.
Контр-адмирал развернулся к двери.
— Дежурный! Бегом ко мне двух посыльных вызвать.
Моряк убежал, громко топая сапогами по гулкому пустому коридору. Вернулся с двумя товарищами. Сальти отдал распоряжения.
— Тут пока посиди! Чаем его напои! — приказал дежурному и удалился.
Я промаялся до девяти вечера. Ко мне никто не приходил. Чай мне дали, но без сахара. Краюху хлеба выделили от моряцких щедрот. Дежурный со мной боялся заговорить: как же, родич самого контр-адмирала! Лишь звон часов на адмиралтейской башне нарушал мою тишину.
Наконец, дверь распахнулась. Охранник вежливо показал рукой на выход. Когда я протискивался мимо него в дверной проем, он тихо шепнул:
— Отмучился, господин хороший. Освободили тебя.
— К контр-адмиралу?
— К нему, — вздохнул моряк, не желавший высокой чести попасться на глаза начальству.
Кабинет Сальти ни размерами, ни антуражем не отличался от каюты Эсмонта на «Анне». Даже поменьше был и захламлен шкафами с папками. Скорее офис чиновника, чем прибежище бравого моряка.
— Садись! — указал мне на стул родственник кума. — Читай!
Он сунул мне в руки большой лист бумаги, украшенный завитушками и якорями. Я внимательно его изучил. Поднял на контр-адмирала глаза, удивленный до крайности.
— А что было делать? — развел он руками. — Этот долдон Пантаниоти, председатель вашего суда, уперся и ни в какую! То, что записано в решении — максимум из того, что я смог продавить!
«Эх, Россия, Россия! Ничем тебя не обуздать! Ни батогами, ни пряниками не унять, не улучшить! Сперва сделают, потом долго решают, как исправить то, что получилось. В итоге, ценой неимоверных усилий, с привлечением всех родственных и служебных связей, соорудят нечто несуразное, подпертое со всех сторон кривыми палками. Так и со мной. Сперва арестовали. Теперь причислили к экипажу „Виксена“ и высылают вместе с ним в Одессу и далее в Стамбул. А мне нужно прямо в противоположную сторону!»
— Не вздыхай! Говори прямо, как есть, чем недоволен! Хотя при твоей работе молчание — золото. Тогда я поясню. Утром было решение суда. Его можно было закрыть только новым приговором. Пантаниоти — кичливый сукин сын — просто, без всяких условий, освобождать тебя отказался. Или выдворение из страны, или следствие. Ему Антошка Рошфор, член суда, нашептал про тебя гадостей. Этот каперанг на волоске висит: того глядишь на эполетах звездочки появятся![1] Накопилось нареканий по службе. Вот он и выслуживается. На твоём горбу захотел в рай въехать.
Из этого путаного монолога я понял следующее: мои достижения как агента, мое русское подданство, мое представление к высокой награде и все ходатайства — реальные и потенциальные — в расчет не брались. Главную роль сыграли стариковские дрязги и желание выслужиться одного человека. Этот мараз, этот нерусский капитан (с такой-то фамилией!) решал свои карьерные вопросы. Еще и зубы мне пересчитал. Ну, попадешься ты мне, сука! Надо было Д'Артаньяну твоего прадедушку прирезать!
Я чувствовал, как во мне нарастает бешенство. Эта система, придуманная царем Николаем, рождала какой-то омерзительный тип людей во власти! Способных главную военно-морскую базу русского флота на Черном море превратить в чумной барак ради своей корысти. Готовых переступить через любого, кто стоял на их пути к кормушке. И ладно бы это были русские (что, впрочем, их не извиняло)! Так ведь понаехали тут! И давай зуботычинами и подлостью пробивать себе дорожку в рай! Совершая то, о чем на родине и не мыслили. Словно сам воздух Российской Империи дурманил так, что приезжие благородных кровей с катушек слетали![2]
Видимо, смена настроений на моем лице многое сказала старому греку.
— Как говорили на бывшей родине, деревня горит, а путана моется!
Я удивленно вздёрнул брови.
— В каждой куче дерьма кто-то найдет свой интерес. Ты даже не поверишь, кто тебя спас! Или поспособствовал твоему спасению!
Еще больше поразился.
— Так ведь — вы!
— Я — понятно. Но если бы кэп Чайлдс не написал в канцелярии заявление, что ты — член экипажа, не внесенный в судовую роль исключительно в силу незнания морских обязанностей и правил, боюсь, все было бы на порядок сложнее.
