«…Кто живёт по законам иным, — пели студенты, — и кому умирать молодым…»
Из колоды на стол выпала карта, но журналистка этого словно не заметила. Александра пристально смотрела мне в лицо, перемешивала колоду. Чуть приоткрыла рот, демонстрируя мне ровные ряды белых зубов.
— Бердникова арестовали в тысяча девятьсот девяносто шестом году, через месяц после того, как в Российской Федерации был приведён в исполнение последний смертный приговор. Причём, о его преступлениях милиция узнала совершенно случайно. Потому что изначально его обвинили в краже школьного имущества. Его оговорил попавшийся на краже школьный завхоз, который Бердникова недолюбливал. Домой к Александру Сергеевичу нагрянули с постановлением на обыск. Ну и… нашли дома у школьного учителя совсем не то, что ожидали.
Я сделал театральную паузу — отхлебнул из стакана кофе, потянулся за печеньем.
Журналистка поддалась на мою уловку. Она не спускала с меня глаз, уже не тасовала карты.
Александра спросила:
— Что же они там нашли?
Я не донёс печенье до своего лица — остановил руку на полпути от бумажного свёртка до рта.
— Бердников увлекался фотографией, как я уже сказал. В сарае около своего дома он обустроил фотолабораторию и площадку для съёмок. Обо всех своих подвигах он снимал подробные фоторепортажи. Делал снимки профессионально, будто готовил их для выставок. Под каждым фото оставлял пояснительные записи, словно сам против себя готовил улики. Вот эти самые альбомы с фотографиями у него и обнаружили. Рядом с набором ношеных детских вещей. В эти фотоальбомы совершенно случайно заглянул тогда молодой милиционер…
Я развёл руками.
Александра облокотилась о стол, сощурилась.
«…И упасть опалённым звездой по имени Солнце…» — пели студенты.
— … И в тот же вечер Бердников уже рассказывал милиционерам обо всех своих прегрешениях, — сказал я. — Суд состоялся уже через полгода. Бердникова признали виновным в смерти двенадцати девочек от восьми до двенадцати лет и семилетнего мальчика. Это не считая прочих обвинений. Педофилия, некрофилия. Бердников признался во всех тринадцати убийствах. Журналисты дали ему прозвище «Ларионовский мучитель». Его приговорили к пожизненному заключению. Он был жив, когда я писал о его преступлениях книгу. Я думаю, в итоге он пережил и меня.
Я вздохнул и откусил половину печенья. Прожевал её. Запил кофе.
Сообщил:
— А вот его супруга недолго испытывала стыд за деяния мужа. Её пырнул ножом неизвестный мужчина через месяц после суда над Бердниковым. Точно в сердце. Она умерла до приезда бригады скорой помощи. Убийцу так и не нашли. Но поговаривали, что так Бердникову отомстил один из родителей убитых им детей. Странная месть, не находишь? Хорошо, хоть детей эти мстители не тронули. Хотя и сыновьям Бердниковых пришлось несладко. Они после смерти матери оказались никому, кроме государства, не нужными. Мальчишки стали сиротами. Они воспитывались в детском доме.
Я покачал головой и сказал:
— Вот такие дела, Саша. Скоро мы с этим Ларионовским мучителем познакомимся. Раздавай карты.
* * *
— … Три короля вместе с козырным, — сказал я. — Ты их забираешь. Тузы тоже твои. А эта шестёрка пойдёт тебе, Саша, на кокарду.
Я бросил трефовую шестёрку на стол.
— Хочешь сказать… я снова дура?
Лебедева уронила свои карты на столешницу.
— Дмитрий, я уверена, что ты жульничаешь, — заявила она. — Ты ещё ни разу не проиграл. Так не бывает.
Я хмыкнул и ответил:
— Ещё не вечер, Саша. Быть может, и тебе сегодня повезёт. Хотя бы один раз. Сдавай карты.
Лебедева собрала карты в колоду.
— Дмитрий, расскажи мне про этот августовский государственный переворот, — попросила она.
Я посмотрел на её освещённое красноватым светом заката лицо и ответил:
— Подробностей я не помню. Хотя и читал статьи о тех событиях в интернете. Но если в общих чертах…
* * *
— … В ночь с двадцать второго на двадцать третье августа по распоряжению Моссовета демонтируют памятник Дзержинскому на Лубянской площади, — сказал я. — Позже его поставят в музее искусств на Крымском валу. Ростропович предложит поставить на его месте памятник Солженицыну. Но этого так и не сделали, насколько я помню.
— Да уж, — сказала Лебедева. — Моему папе бы это точно не понравилось. Особенно: памятник Солженицына на Лубянке.
— Ты, кстати, снова проиграла.
Я одну за другой положил на стол четыре дамы, бросил поверх них козырного туза и трефовую восьмёрку.
Лебедева вздохнула и уже привычным движением собрала карты в колоду.
— Дмитрий, — сказала она, — вчера и сегодня ты много всего рассказал о будущем. Я даже кое-что записала в блокнот. Это очень ценная информация, если принять за аксиому то, что ты говорил правду. Вот, например: только что ты рассказывал о событиях этого августа. Через месяц мне станет понятно, насколько точно ты их предсказал.
Журналистка хитро прищурилась и спросила:
— Дима, ты не боишься, что я перескажу твои слова другим людям? Ведь эта информация много кому пригодилась бы. Уверена, что ты и сам это прекрасно понимаешь. Только представь, что будет, если тот же Дмитрий Тимофеевич Язов сейчас узнает о последствиях августовских событий. И поймёт, что те или иные его поступки будут ошибочны.
Я улыбнулся, покачал головой.
— Саша, признайся хотя бы себе: ты ведь сейчас не веришь в правдивость моих рассказов. Разве не так? Я пока лишь привлёк к ним твоё внимание, разжёг костерок твоего любопытства. Но ты нормальный советский человек, материалист. Ты не веришь в мистику. Тебе с пелёнок внушали, что существуют лишь законы физики и марксистская философия.
Я стряхнул с руки крошки печенья.
— Мои рассказы тебя заинтересовали, — сказал я. — Это я вижу. Но они тебя пока не убедили в своей правдивости. Иначе бы ты здесь рядом со мной не сидела, а уже пересказывала бы своему отцу все услышанные от меня пророчества. Ты в мои предсказания ещё не поверила. Разве я ошибаюсь? А не поверила ты — не поверят твоим рассказам и другие люди.
Я развёл руками.
— Это именно так и работает. Так что знай: в ближайшее время взойти на костёр, как троянской Кассандре, мне точно не грозит. А через месяц мне уже понадобится погребальный костерок: сомневаюсь, что доживу до сентября. Саша, мне безразлично, кому и что ты, расскажешь. Как наплевать мне сейчас и на Уголовный кодекс. Но кофе я бы ещё выпил. Не возражаешь?
Я указал на термос. Лебедева кивнула.
Я плеснул себе в стакан новую порцию кофе и сказал:
— Саша, я тебя ни в чём не убеждаю. Понимаешь? Хочешь верь мне, хочешь не верь. Это твоё дело. Считай меня странным фантазёром, кем я долгое время и являлся. Я делюсь с тобой своими воспоминаниями только потому, что мне это нравится. Так я развлекаюсь во время поездки: беседую о своём прошлом с умной и привлекательной молодой женщиной.
Отсалютовал журналистке стаканом.
Лебедева улыбнулась.
— В карты мы ещё играем? — спросил я.
Александра решительно кивнула.
— Играем, — сказала она. — Хотя бы один раз, но я у тебя сегодня всё же выиграю.
* * *
От ночи на боковой полке в плацкартном вагоне я отказался — разыскал начальника поезда, поделился с ним частью найденных в Димкином тайнике денег. Ещё до темноты мы с журналисткой перешли в другой вагон (купейный). Там чудесным образом оказались незанятыми две полки в первом купе. Я с удовольствием разместился на верхней полке — Александре уступил нижнюю. Наших новых соседей не возмутило наше появление. Я заподозрил, что места в этом купе они раздобыли тем же путём, что и мы.
Утром Лебедева развлекалась беседой с нашими попутчиками (молодой парой, получившей в институте распределение на работу в Симферополь). Я краем уха слушал их диалоги, но к разговору не присоединился. Делал в блокноте записи, пил из гранёного стакана в мельхиоровом подстаканнике купленный у проводницы чай. Молодые меня вопросами не беспокоили: Лебедева представила им меня, как писателя детективов из Ленинграда — заявила, что я сейчас работал над очередной книгой.
