— Я где… — пробормотал я.
— Не боись, Никит Степаныч, не в Крыму! — усмехнулся мужик.
Лучше бы в Крыму. Там песочек мягкий, море.
— Где… — требовательно проворчал я, понизив голос.
— Так за Путивлем, вторую седмицу татарву гоняем! Чего уж ты, Никит Степаныч? — удивился мужик.
Я приподнялся на локтях. Сам я тоже был одет чудно, совсем не в треники и майку, в которых рассекал в поезде. На мне была похожая стёганка, только с нашитыми сверху большими железными чешуйками, красные шаровары и кожаные сапоги. На поясе висела сабля в ножнах, и я даже потрогал рукоять, чтобы удостовериться.
Мужик понял мой жест по-своему.
— Всех уж отогнали, некого рубать-то, Никит Степаныч! — усмехнулся он.
— А ты кто такой? — спросил я.
Он недоверчиво сдвинул брови, посмотрел пристально.
— Ты чего? Дядьку свово не узнаёшь? — сказал он. — А ну, перекрестись!
Я осенил себя крестным знамением. В прах не рассыпался, серой не завонял, в корчах биться не начал. Мужик заметно расслабился, но всё равно смотрел обеспокоенно.
— Крепко же тебе досталось… — пробормотал он. — Леонтий я, дядька твой с малых лет.
Я вздохнул, откинулся назад, на землю, понимая, что влип по полной программе. Похоже, я попал.
— Так… — выдохнул я, потирая подбородок, на котором вместо трёхдневной жёсткой щетины теперь был мягкий пушок. — А год нынче какой?..
— Лето семь тысяч шестьдесят седьмое, — глядя на меня, как на дурачка, сообщил Леонтий.
От сотворения мира, значит. По византийскому календарю. Сходу перевести дату в привычное мне «от рождества Христова» не удалось, но зато сразу стало ясно, времена ещё допетровские, посконные. Я прикрыл глаза, чувствуя, как вместе со слабостью телесной на меня наваливается ещё и жуткая апатия. Депрессия. Совсем не так я себе представлял свой летний отпуск.
— Может, ты меня ещё раз по голове стукнешь… — пробормотал я, надеясь вернуться обратно.
Хотя что-то мне подсказывало, что я тут надолго, если не навсегда. С другой стороны, судя по внутренним ощущениям, я скинул лет пятьдесят со своего возраста, и за вычетом общей слабости после ранения, находился в самом расцвете сил. Снова стать молодым… Дорогого стоит. Пусть даже в совершенно чужой эпохе.
— Батюшки-святы, как можно-то? Зачем это, по голове? — забеспокоился Леонтий. — Ништо, в Путивль вернёмся скоро. Там и отдохнёшь.
Я попытался вспомнить ещё хоть что-нибудь из того разговора в поезде. Мой попутчик, черноволосый мужчина в безупречном строгом костюме, застёгнутом на все пуговицы, хотя в вагоне стояла жара, всё больше слушал, лишь изредка подкидывая какие-нибудь тезисы, пытаясь вывести меня из себя. Троллил, как будто мы на каком-то форуме, а не за одним столом.
То хаял Сталина и превозносил Хрущёва, то сожалел о крещении Руси в православие, а не в католичество, то превозносил Петра Первого и ругал Иоанна Грозного за одни и те же поступки, ловко жонглируя фактами и цифрами, проверить которые я не мог. Ладно хоть не дошёл до аргумента в духе «сдались бы Гитлеру — пили бы баварское», иначе бы я точно ему врезал прямо в купе.
Но вывести меня из себя ему всё-таки удалось, и мне оставалось только скрежетать зубами, глядя на его поганую насмешливую улыбочку. Я как раз пытался доказать, что опричнина и уничтожение старой знати — необходимая мера, что без этого никак нельзя было обойтись, и что если бы первую жену Грозного не отравили бояре, история пошла бы совсем другим путём. Вещал я всё это с жаром, достойным выступлений Жириновского, так, что аж сердце закололо от переживаний.
Что-то он мне сказал… В духе «можете попытаться» или вроде того. А потом я очнулся здесь. Профессор чёрной магии, мать его за ногу.
Я издал протяжный стон, хватаясь за голову.
— Никит Степаныч! — забеспокоился Леонтий.
Я снова поднялся, сел, хватаясь за голову и раскачиваясь туда-сюда, как китайский болванчик.
— Леонтий… — тихонько позвал я. — А кто нынче государь?
Догадываться я уже и так догадывался.
— Так ведь Иоанн Васильевич! — удивляясь такому вопросу, ответил дядька.
Вариантов было немного, это либо времена Грозного, либо времена его деда. Тоже, к слову, Грозного.
Я растерянно озирался по сторонам. Кругом зелёная степь, колышущаяся от ветра, стреноженные лошади пасутся неподалёку. Люди в таких же стёганках, как у нас с Леонтием. Воткнутые в землю стрелы, похожие издалека на белые причудливые цветы. Трупы, лежащие ничком и раскинув руки во всю ширь, со следами сабельных ударов и торчащими обломками стрел.
По коже пробежал холодок, я попытался подняться на ноги. Зашатался, меня тут же подхватил за локоток дядька, приглядывающий за мной. Куда идти и чего делать — я даже не представлял.
Все остальные ловко обирали убитых татар, распоясывая их, стаскивая сапоги и даже заглядывая во рты в поисках ценностей. Понятно, трофей — он и в Африке трофей.
— Ты не переживай, Никит Степаныч, твово татарина я обыскал уже, — сказал дядька, проследив за направлением моего взора.
— Новик! Живой? Славно! — к нам вдруг подъехал всадник на пегом коне. — Не то батька твой шибко осерчал бы!
У этого всадника на голове возвышалась железная остроконечная шапка, а вместо стёганой куртки он носил длинную кольчугу из крупных колец. К седлу у него был приторочен колчан со стрелами, на поясе висела сабля в богато изукрашенных ножнах. Вид у него был лихой и грозный.
— И куда погнался? Как будто на твой век татарвы не хватит! — засмеялся всадник. — Ну, чего молчишь-то?
— Так его татарин сабелькой приголубил! — ответил за меня дядька. — Вон тот!
Я посмотрел на мёртвое тело татарина, не испытывая никаких эмоций по этому поводу. Перенос во времени и пространстве волновал меня гораздо больше.
— Память Никите Степанычу отшибло сабелькой-то, — добавил Леонтий.
— Даст Бог, вернётся, — пожал плечами всадник, разворачивая лошадь. — Сам, бывало, по голове получал так, что и ведать не ведаешь, кто ты и где ты. Если нужно, то с обозом езжайте.
Я помотал головой, отказываясь от такого предложения. Не настолько плохо я себя чувствовал. Всадник, имени которого я так и не спросил, уехал дальше, оглядывая наше воинство, а я решил разобраться с тем, что у меня есть с собой.
Мой шлем нашёлся тут же, неподалёку, с длинной вмятиной наискосок. Не будь шлема, валяться бы Никите Степанычу сейчас с разрубленной головой. А так… Не знаю даже, что хуже.
Сабля у меня была похуже, чем у этого господина, но тоже неплохая, кривой кинжал, нож в сапоге. Вооружён до зубов, если сравнивать с тем же Леонтием. На шее обнаружился крест на серебряной цепочке, богато. Карманов не было. Денег в карманах тоже.
Всё было в новинку, всё хотелось изучать, трогать, разглядывать, не смущаясь того, что я выгляжу идиотом в глазах окружающих. Разве что отдельные воспоминания или мышечная память прорывались ко мне, когда я касался того или иного предмета, так, например, кинжал я взял сразу правильным хватом, почему-то зная, что заколол им человека в бою. Причём не в этом бою, а в каком-то другом.
Это давало надежду, что и остальная память мальчишки вернётся. Смутную, совсем малую, но хоть какую-то.
— Ну, Никит Степаныч, едем, — сказал дядька. — Собрались уже все.
И в самом деле. Подъехал обоз, несколько телег, на которые сгрузили раненых и все трофеи, уцелевшие лихо взлетали в сёдла. Дядька и мне подвёл серого коня, недоверчиво косящего на меня глазом и приплясывающего на всех четырёх ногах.
— Серко! Не дури! — строго сказал дядька.
Так же лихо вскочить на мерина, не касаясь стремян, у меня не получилось. Я и не пытался. Я осторожно забрался в седло, укрытое чепраком из овечьей шкуры. Леонтий подержал узду, пока я устраивался поудобнее.
Тело моё само вспомнило, как правильно сидеть в седле, я подобрал поводья, дождался, когда дядька оседлает свою кобылку, а затем тронул Серко пятками. Спину прямо, руки перед собой. Ездить верхом мне всегда нравилось, я в своё время периодически выбирался на ближайший ипподром. Наездником, конечно, я был совсем не профессиональным, но управлять лошадью умел. И ухаживать тоже.
