— Меньше получите, — пожал плечами я. — В Кашире меня родич ждёт, Фёдор Басманов. Так я вам рубль серебром сейчас за проход дам, и десять рублей ещё у него займу.
— Никит Степаныч… — тихо произнёс дядька.
— Тихо, — проворчал я.
— Постой, барчук, покумекать надо нам. Тришка, самострела с него не своди, понял⁈ — сказал чернобородый.
Я обернулся и посмотрел в глаза молодому парнишке с тяжёлым охотничьим самострелом. Он обильно потел и часто моргал, заметно нервничая, и я нашёл в себе силы ему улыбнуться. Словно я здесь хозяин ситуации.
Тришка караулил нас один, его товарищ отошёл к остальным, обсудить моё предложение, и парнишка теперь водил арбалетом из стороны в сторону, целясь то в спину мне, то в спину Леонтию. Руки чесались выхватить саблю, развернуть коня и снести башку этому безусому идиоту, избравшему для себя путь разбойника, но я понимал, что не успею. Нажать на спуск он успеет раньше, а там и второй стрелок подоспеет, и все остальные тати. Да и промахнуться с такого расстояния даже слепому будет трудно, тут разбойник был абсолютно прав. А руки у Тришки хоть и дрожали, но не настолько, чтобы металлический наконечник болта выходил за пределы моего силуэта.
— Рубль, говоришь? — окликнул меня тать.
— Серебром, новгородками, — ответил я, приподнимаясь и ёрзая в седле.
Жаль, что после татарского плена ни у меня, ни у Леонтия не осталось луков и стрел, только сабли да ножи. Так можно было бы отъехать на небольшое расстояние и расстрелять негодяев, даже здесь, в лесу. Даже моих, весьма скромных навыков на это хватило бы.
— Предложение твоё заманчивое. И грех на душу брать не придётся, — сказал чернобородый. — Только зброю всё одно сымайте. Раз уж вы под нашу защиту попросились.
— Опозорить меня решил⁈ — вскинулся я.
— Тогда слово дай. Что саблю до самой Каширы не тронешь, — предложил атаман.
Я размашисто перекрестился, а затем достал нательный крестик и прикоснулся к нему губами.
— Давай свой рубль, барчук, — ухмыльнулся разбойник.
Я мельком оглянулся. Тришка, явно обрадованный тому, что ему не придётся стрелять в людей, опустил самострел, нарушив прямой приказ.
За что и поплатился.
Я резко дёрнул поводья, разворачивая лошадь и одновременно выхватывая саблю, рубанул наотмашь, задев Тришку самым кончиком клинка. Этого хватило, чтобы ярко-алая кровь брызнула вверх, а парень начал заваливаться набок, выпуская арбалет из слабеющих рук.
— Дядька, бей! — рявкнул я, устремляясь уже к следующему противнику.
Самыми опасными были как раз арбалетчики. Болт из такого самострела мог бы запросто ссадить меня с седла, а то и прошить насквозь.
Дядьку два раза упрашивать не пришлось, он мигом смекнул, что делать, тоже вытянув саблю из ножен.
Гюльчатай добралась до второго арбалетчика в два широких прыжка, я немедленно рубанул саблей, но этот, более опытный, закрылся своим оружием и остался жив. Разрубленная тетива самострела хлестнула его по щеке, оставляя жгучую красную полосу, но это лучше, чем лежать в луже собственной крови.
Чей-то кистень мелькнул тёмным пятном, мне лишь чудом удалось от него увернуться, гарцуя на кобыле и размахивая саблей во все стороны. Пеший конному не товарищ, и остальное было уже делом техники. Будь у них побольше арбалетчиков, может, и выгорело бы, но они понадеялись взять нас на банальный испуг.
— Никитка, плашмя бей! — выкрикнул Леонтий, лихо орудуя собственной саблей.
Он успокоил уже троих, я старался не отставать. Совету я всё же последовал, чуть развернул саблю, оглушая негодяев, а не обагряя клинок их кровью. Зачем пачкаться.
Кто-то из татей всё-таки достал меня кистенём, тяжёлый свинцовый грузик впечатался в железные пластины куяка, выбивая у меня весь воздух из лёгких. Разбойник за такую шалость немедленно поплатился, щадить и оглушать я уже не стал, рубанул от всей души, взрезая и кожу, и кости.
Последние из негодяев бросились бежать, рванули в лес, к чащобе, но здесь лес пока был не настолько густой, чтобы нельзя было их догнать на лошади, и мы с Леонтием догнали каждого.
Спустя несколько минут жаркой сечи мы спешились, чтобы добить раненых. Добивал больше дядька, я же ходил, злобно поглядывая на трупы и связывая оглушённых.
— Ну ты, Никит Степаныч, даёшь, — проворчал Леонтий. — Я ж ведь и сам поверил, что ты им серебро отдать готов!
— Если бы ты не поверил, то и они бы не поверили, — мрачно сказал я.
— А побожился ты им зря, — добавил дядька. — Грешно.
— Отмолю, — сказал я. — Да и не обещал я им ничего. Я им сказал, что саблю не трону? Не говорил.
— А я ещё думаю, надо было в Путивле-то хоть к причастию сходить! — улыбнулся Леонтий. — Думаю, так и помрём сегодня, не исповедавшись!
— Не помрём, — сказал я. — Подранки эти тебе зачем? Зачем глушить сказал?
Дядька коварно улыбнулся.
— Так ведь схрон у них тут наверняка где-то поблизости, — произнёс он. — Думаешь, мы тут первые, кого они так щипать вздумали? Ха, да конечно!
— Значит, днёвку устроим? — спросил я. — Отойдём только… А то здесь… Кишками воняет.
— Отойдём, — согласился дядька. — Ты отходи, а я тут… Поспрашиваю.
— Что хочешь делай, — сказал я, хватая поводья своей кобылы, чтобы увести её в сторонку.
Я отошёл с лошадью чуть в сторону от дороги, кинул поводья на берёзку, ослабил подпруги, а затем принялся стаскивать с себя куяк. Под рубахой расплывалось большое синее пятно, но рёбра, вроде бы, уцелели. Ощущения всё равно не из приятных.
Пособирал немного валежник, надрал бересты, развёл небольшой костерок. Вскоре с подветренной стороны послышались вопли разбойников, осмелившихся поднять руку на боярина Злобина. Я не вникал, чем там занимается Леонтий, пусть развлекается как хочет.
В остальном денёк был пригожий, светлый. Омрачали его только мольбы о пощаде, то и дело звучащие со стороны дороги, но я старался не слушать.
Я неторопливо начал варить кулеш, раз уж мы всё равно остановились тут на днёвку, насыпал пшена в котелок, залил водой. Душа просила жареной картошечки со сметанкой, с лучком, да под стопочку хорошей водки, но нет, придётся снова жрать, что дают. Картошку сюда ещё не завезли.
Вскоре вернулся Леонтий.
— Ты ранен, что ли? — насторожился я.
— Это ихняя, — отмахнулся дядька. — О, кулеш! Молодец, Никита Степаныч, озаботился!
— Чего разузнал? — спросил я.
— Ай, ничего толком, — скривился он. — Ты их атаману башку надвое рассёк, начисто, как кочан капусты. А эти… Так, на побегушках. Один и вовсе из соседней деревни, прибился к ним.
— И чего? — спросил я.
— А ничего, — хмыкнул дядька, запуская ложку в котелок. — Вон, висят все рядком. Доброе дело, считай, сделали.
— Зря, получается, возился? — спросил я.
— Ну как это! Нет! Про логово-то своё они мне поведали, как попу на исповеди, это про схрон с добром только старшой знал, — покручивая жирные от кулеша усы, сказал дядька. — Тут недалече. До вечера обернёмся, не сильно-то и задержимся. Если ты, конечно, Никит Степаныч, не против.
— Да почему бы и не сходить, — пожал я плечами. — Любопытно глянуть, как лихие люди живут.
— Опасаюсь я, как бы в логове том охраны не было, чай, не ввосьмером же они на промысел ходили, — задумчиво протянул Леонтий. — Но даже если и охрана, то всё одно, глянуть надобно. Поиздержались мы, да ещё с этим полоном, ети его…
Тут дядька был абсолютно прав, татарский плен не только предоставил нам отпуск со службы, но и лишил многих ценных вещей. Одна только сабля, к примеру, стоит рублей восемь, и хоть мы обзавелись другими, этот татарский кусок железа ни в какое сравнение не шёл с той саблей, что была у меня прежде. Добрый строевой конь, плюс один заводной мерин, это ещё рублей десять сверху без учёта седла, уздечки и прочей сбруи. Да, Гюльчатай оказалась неплохой послушной лошадкой, но степные кони не слишком-то хорошо годятся для боя или долгой скачки, они малорослые и не самые быстрые. Хорошо, что мне удалось сохранить свой куяк и шлем, не то пришлось бы тратиться ещё и на доспехи. Лук в саадаке и стрелы в зависимости от качества потянут ещё рубля на три-четыре. А чтобы собрать одного боярина в поход с нуля, нужно потратить рублей пятьдесят, не меньше, и мне повезло, что Никитке помогал отец, да и Леонтия собирать мне не пришлось. Но это было перед походом, а теперь — крутись как хочешь.
