Плакать хочется.
И тут – верно, потому что вспомнилась бабушка Милдред – откуда-то тянет сливочным теплом и запахом кофе, таким горьким, что слёзы высыхают в уголках глаз, а голова становится ясной. Гинни идёт на аромат сквозь лабиринт из колючих лоз, по ковру из клевера о четырёх лепестках, по каменным оградам и черепичным крышам… И вдруг замирает, потому что видит женщину в ночной сорочке, очень похожую на папу, только ещё взрослее – и красивее, красивее в десять раз. У незнакомки серые глаза, как дождливое небо, и строгий взгляд, короткие волосы, которые слегка вьются, и неуловимая улыбка.
Сразу становится спокойней.
Женщина замечает её; брови изгибаются от удивления.
– Надо же, я совсем позабыла, что бывало и так, – усмехается она, и тут же становится понятно: уж ей-то никакие обзывательства нипочём. – Что бы тебе посоветовать… А, это ты? – оборачивается она внезапно к кому-то невидимому и будто вспыхивает, вся, целиком, а облик её смягчается, теплеет. – Уже возвращаюсь, погоди…
И исчезает.
Гинни разочарованно вздыхает; ей, конечно, хотелось бы поболтать с этой незнакомкой, посидеть на кромке крыши, где пахнет кофе. Но таковы сны – изменчивы и обманчивы, на них рассчитывать толку нет. От досады она просыпается, а когда возвращается в свой сад – уже под утро – то тропинки больше не рассыпаются под ногами, а небо снова прозрачное и сияющее. Оттолкнувшись от земли, Гинни взмывает над садом и там, с высоты, видит весь пансион, от кухонь до заброшенного чердака в башне. В одной из комнат монахиня читает письма – и, право, совсем не сложно заглянуть к ней через плечо.
…Очнувшись, Гинни знает, что делать – надо немедленно подняться, накинуть одеяло на плечи и быстро-быстро, чтоб не замёрзнуть, перебежать в соседнюю спальню.
– Лили-Роуз, Лили-Роуз, – зовёт она, а потом забирается на чужую постель, хозяйка которой малодушно прячется в подушках. – Я видела письмо от твоего отца. Он пишет, что у тебя теперь есть братик! Здорово, да? Почему ты плачешь? Ты обиделась? Не вертись, пожалуйста…
Но Лили-Роуз только глубже зарывается в одеяла. Огорчённая и растерянная, Гинни возвращается к себе.
А перед обедом их обеих вызывает сестра Агнесса, и нынче она мрачнее тучи.
– Я на многое закрывала глаза, юная леди, уж поверьте мне, уж я-то лукавить не стану, – говорит монахиня сурово. – Но такого я от вас не ждала. Не в моих привычках лишать воспитанниц ужина или, да простит меня святая Генриетта, пороть, поэтому я прошу виновную сознаться и назначить самой себе наказание. Итак, кто украл письмо с моего стола?
Сперва Гинни честно-честно не понимает, о чём её спрашивают, по-взрослому насупливается, хмурится. А потом смотрит на Лили-Роуз – побледневшую, с покрасневшими, заплаканными глазами – и догадывается.
– А, то письмо, про братика! – простодушно улыбается она, радуясь, что додумалась. И честно отвечает: – Я не брала.
Губы у сестры Агнессы превращаются в тонкую-тонкую нитку.
– Тогда откуда ты о нём вообще знаешь, юная леди?
Гинни теряется, не зная, как объяснить, чтоб её ещё сильнее не отругали.
– Видела…
– Где видела? – наседает монахиня. Видно, что сдерживается, смягчает голос. – Ну же, скажи. Подумай хорошенько.
А сказать – что? Во сне? Невозможно, нет, совершенно невозможно. И Гинни молчит, молчит, пока хватает сил, а потом говорит, точно в ледяную воду бросаясь:
– Я не брала письмо. Это правда.
Сестра Агнесса тяжело вздыхает. Она успевает лишь наполовину повернуться, когда Лили-Роуз сжимает кулаки и выкрикивает:
– Лгунья! – и, повернувшись к Гинни, словно выплёвывает той в лицо, повторяя: – Лгунья, лгунья!
На мгновение становится трудно дышать. Воздух застывает в горле; в глазах резь, как на ветру. Гинни вцепляется в собственные юбки, стискивает ткань, комкает в кулаке – а потом опрометью бросается из комнаты.
Ужасно, нечестно… невыносимо.
Обед она пропускает. Ужин, конечно, тоже. А ночью почти не спит, ворочается с боку на бок – и не плачет, кажется, потому что просто не может. Ей вроде и больно, но никак не понять, где именно угнездилась эта боль, всё тело то ли зудит, то ли гудит, и слабость ужасная… Думать ни о чём не получается, мысли похожи на гладкие камни-голыши, вымазанные вдобавок маслом – набираешь в горсть, а они выскальзывают, падают, уходят на речное дно, оставляя на поверхности гадкие разводы, гадкое ощущение запачканности.
Наутро заглядывает сестра Агнесса, долго и непонятно говорит, старается выпутать её из одеял, но не преуспевает; исчезает, затем возвращается снова с миской бульона и красным яблоком, говорит и говорит – и отступает, так и не получив ответа.
Душно и тягостно, тягостно и душно…
Когда Гинни совсем невмоготу, она выползает из постели и долго пьёт из кувшина для умывания; потом пытается вновь взобраться на кровать, но не может и просто садится рядом, на пол, стянув одеяло вниз, дремлет без снов. Снова шуршат монашеские одеяния, кто-то плачет и говорит про доктора; душащее платье пропадает, влажная ткань касается лица и ключиц. Становится легче; снов никаких, по счастью, нет.
Просыпается она от запаха сладких яблок.
В изножье постели сидит монахиня – полузнакомая, Гинни часто видит её издали, но по имени не знает. У монахини две смешные седые косицы, зелёный платок съехал на один бок, на носу очки – стёклышки с цепочкой, а ловкие пальцы быстро-быстро вертят яблоко, и тонкая кожица-спиралька тянется из-под блестящего лезвия.
Алая, как кровь.
– Очнулась? – спрашивает женщина с полуулыбкой. – Ты хорошая девочка, Виржиния-Энн. Я тебе верю. Ты бы не солгала. Прости, пожалуйста, сестру Агнессу, она тебе не желала дурного – и она тоже поверила, только сказать не успела.
Гинни почему-то кажется, что вокруг неё лопается мыльный пузырь.
– Правда?
– Правда-правда.
…а может, просто приходит время – нельзя же горевать всю жизнь.
Она медленно ест яблоко – сладкие тонкие дольки, руки после них липкие и сладкие тоже. Незнакомая монахиня ни о чём не спрашивает, но рассказывает то одно, то другое, а потом уходит.
– Подружку ты тоже прости, – тихо добавляет она уже на пороге. – Ей тоже нелегко. Отец-то всегда мальчика хотел, наследника, дочку не баловал, спровадил вот подальше. А она думает, что коли братик родился, то она уже в отчем доме без надобности.
– Глупости, – фыркает Гинни.
Лили-Роуз становится жалко, и от этой жалости огромная, всё тело обнимающая боль отступает дальше и дальше.
– И то верно, – соглашается монахиня, прикрывая за собою дверь.
Постепенно жизнь налаживается. Еда снова приобретает вкус, и розы благоухают под окном – пусть бледные, но такие настоящие, такие правильные… Днём Гинни учится много и усердно – сестра Агнесса не устаёт её хвалить – а после заката снова оказывается в своём зачарованном саду, но теперь не гуляет бездумно по тропинкам.
Она строит стену – вокруг себя, каждую ночь выше и выше, пока скучные серые камни не заслоняют сияющее небо.
Без снов, конечно, скучнее, но только поначалу. После долгой болезни Гинни становится немножко знаменитой, и девочки помладше ходят за ней по пятам, а старшие пускают в свой кружок. Вечерами она часто берёт книги, самые-самые скучные, и читает в саду или на крыльце, чтобы потом снились только даты, цифры и длиннющие родословные.
«…женился на собственной кузине и был лишён права на престолонаследование, а потом…»
В один из таких вечеров к ней подходит незнакомец, наверное, чей-то гость – седой мужчина с узким и неприятным лицом. У него тёмные глаза, как колодцы зимой, а одет он с ног до головы в зелёное, но это не ясная, чистая зелень, как на монашеских платках, а грязноватая, как болотная водица.
– Как ты на неё похожа, – говорит он, и голос его точно звучит сразу внутри головы. – Расскажешь, что ты читаешь?
Гинни собирается вежливо ответить, но потом вдруг замечает, что незнакомец стоит с той стороны её мысленной стены. Замечает – и упрямо опускает глаза, заставляя себя вчитываться в занудные строчки.
