— Дядька! Иди проверяй! — крикнул я, возможно, даже чересчур громко.
Леонтий побежал к берёзке, руками разгоняя облако порохового дыма. Я же принялся вычищать ствол.
— Ох, батюшки! Никит Степаныч! — воскликнул дядька откуда-то из-за облака дыма. — Берёзу-то насквозь прошило!
— Трухлявая поди? — спросил я.
— Ну так, маленько, — сказал он, возвращаясь ко мне.
— Сам пальнуть хочешь? — спросил я.
— А как же! — сказал он.
Дым наконец растрепало ветром, рассеяло. Я представил, какой туман стоит после слитного залпа хотя бы десятка мушкетов. Непроглядный.
Я выдал Леонтию карабин и бумажный патрон, показал, как заряжать. Дядька проделал всё без ошибок, словно полжизни провёл, стреляя из пищали.
— А всё же сошку надо, упор какой, — сказал он. — Пару раз вот так на весу пальнуть ещё ладно, а ежели долго стрелять придётся, то руки устанут. С упора сподручнее будет.
— Дядька! Мы карабин в подарок сделали, а не в войска поставлять! — фыркнул я. — Стреляй давай! Охотничье это оружие, а не военное!
— Да какая с ним охота, шума столько от него… — буркнул Леонтий.
На спуск он нажал чересчур резко, ствол клюнул вниз, пуля ушла куда-то под корни берёзки, в землю. Теперь к берёзе побежал я.
— В комель попал, дядька, — не стал я расстраивать Леонтия. — Давай, ещё тридцать шагов отмеряй.
Дядька усмехнулся, залихватски подкручивая усы, начал отмерять расстояние, я пошёл следом. Точность карабина, конечно, оставляла желать лучшего, на нём и прицельных приспособлений-то не имелось, одна только мушка. Но из огнестрела этого времени всё равно можно было стрелять только «в ту сторону», и поражающий эффект достигался не точностью выстрела, а слитностью залпа.
На шестидесяти шагах Леонтий остановился, я догнал его, забрал карабин. Всё-таки я и стрелял получше, и по статусу выше, значит, мне и стрелять первому. С шестидесяти шагов берёза казалась тонкой жердинкой, и я, вскинув карабин, удручённо покачал головой. Прав Леонтий, нужен упор. А если сошек нет, сойдёт и колено.
Я опустился на одно колено, упёрся локтем, прицелился. Задержал дыхание, потянул за спуск. Карабин лягнул в плечо, пытаясь сбить меня с ног, но лишь немного пошатнулся.
— Попал, Никит Степаныч! — воскликнул дядька.
— Вот и славно, — улыбнулся я. — Можешь тоже попробовать.
— Не, мне одного раза хватило, — потирая плечо, ответил дядька. — Больно пинается, зараза, как бы рана моя не открылась.
— Пойдём тогда на сто шагов, что ли, — сказал я.
Сказано — сделано. С сотни шагов берёза и вовсе казалась тонкой чёрточкой. Ладно хоть на зрение я не жаловался, Никитка не посадил его чтением в темноте и сидением за монитором.
— Не, не выйдет, — покачал головой дядька. — Вот из лука я хоть всю её стрелами затыкаю, потому что сам стрелу посылаю. А тут пуля летит, куда Бог прикажет.
— Наука баллистика с тобой бы поспорила, — сказал я, укладываясь на траву животом. — А вот так из лука можешь?
— Из самострела могу, — сказал Леонтий.
— И часто ты с собой самострел возишь? — хмыкнул я.
Дядька не ответил, я же устроился поудобнее, принимая положение для стрельбы лёжа. Сапогами упёрся в грунт, опёрся на локти, грудью и животом вжался в землю. Ствол карабина даже не шевелился, держал я его крепко, тщательно выцеливая берёзку впереди.
Выстрелил. На этот раз к мишени отправились вдвоём, больше стрелять я не планировал. Моё отбитое плечо тоже начало побаливать, отдача от дымаря выходила зверская.
— Ишь ты! Попал ведь! — удивился дядька.
— Ворошиловский стрелок, — тихо пошутил я.
— Чего? — не понял Леонтий.
— Как шилом, говорю, — сказал я.
— А, да! Насквозь тоже! Ну, человеку-то и вовсе шкуру попортит, — покачал головой Леонтий. — Хоть бронному, хоть какому.
— Хоть конному, хоть пешему, — ухмыльнулся я, разглядывая следы нашего вандализма.
— И для засады-то хорошо! — оценил дядька.
— Это ерунда. Вот из лука стрелять, это, считай, с малолетства учить надо. А тут любому деревенскому увальню покажи разок, он за два с половиной занятия научится. Криво, косо, но стрелять сможет, ему и целиться-то особо не надо, — сказал я.
Я и сам только сейчас начал осознавать, какие возможности могут открыться перед нами, если я возьмусь обучить для царя полк стрельцов с принципиально новым оружием. Или даже роту егерей со штуцерами, с нарезным. Любители старины, которые сражались точно так же, как сражались прадеды несколько веков назад, будут недовольны нововведениями, но царь, я думаю, оценит. Всё-таки Грозный — один из немногих царей-реформаторов.
Мушкет я убрал обратно в чехол, дядька тем временем поймал наших лошадок. Мы ещё немного поглазели на сквозные отверстия в трухлявой берёзе, а потом оседлали коней, испуганно прядающих ушами, и поехали обратно к Москве. Оставалось теперь только проникнуть на пир, на царёвы именины, чтобы этот подарочек вручить лично государю, а не одному из его дьяков, чтобы мушкет затерялся в сундуках и клетях.
А именины уже завтра.
Гулять собиралась вся Москва, Иванов день отмечали с размахом, достойным открытия Олимпиады, пусть даже всемогущая православная церковь не одобряла таких развлечений. И на царский пир тоже можно было попасть, было бы желание и достаточное рвение. У меня и того, и другого хватало с избытком.
В деревнях так и вовсе день Иоанна Крестителя, или Ивана Купалы, если по-простому, отмечали почти как язычники, с кострами, венками, обрядами и песнями. Языческое тесно переплеталось с христианским, и никакие указы митрополитов и патриархов не могли вытравить древние народные традиции.
— Нет, всё же ловко ты придумал, — хмыкнул дядька, когда мы выбрались обратно к дороге и поехали в сторону города. — Если и впрямь к государю попадёшь, он такую игрушку точно оценит.
— Дай-то Бог, — вздохнул я.
От этого мушкета, на который я потратил все сбережения, зависело слишком многое. А я не люблю складывать все яйца в одну корзину.
До Москвы добрались быстро, лавируя между подводами с сеном и телегами с продовольствием, ежедневно прибывающими в город из окрестных деревень. Все готовились к завтрашнему празднику.
Праздников тут было больше, чем красных дней в производственном календаре, выходило так, что обычный вольный крестьянин отдыхал даже чаще, чем какой-нибудь менеджер или рабочий. Да, во время страды работать приходилось от зари до зари, там один день весь год кормит, но в остальном — график получался гораздо более щадящий, чем у его далёких потомков. Доиндустриальное общество, всё-таки, нет необходимости изо дня в день точить гайки или варить кофе для пробегающих мимо белых воротничков.
На постоялом дворе истопили баню, запекли поросёнка с кашей, достали из погреба вино. Я, однако, не засиживался, мушкет нужно было вычистить и смазать перед тем, как дарить, и это дело я доверить не мог даже Леонтию. На это нехитрое дело я убил почти весь вечер, вспоминая, как иногда после стрельб чистили всю оружейку, высаживаясь рядком на взлётке с ветошью в руках.
А утром, под звуки колокольного звона, мы отправились в церковь. Праздник всё-таки, в первую очередь, церковный. На этот раз не в Успенский собор, выбрали церковь попроще, всё-таки в каждой слободе имелась своя собственная, и мы отстояли службу в ближайшей. А уже после того, как обедня закончилась, я метнулся в свою светёлку, забрал мушкет, упакованный в кожаный чехол с тесьмой, и мы с дядькой поехали к Кремлю.
На Красной площади уже вовсю начинались народные гуляния, доносилось звяканье бубнов и гудение жалеек, свист и песни. Там мы с Леонтием и распрощались, он отправился поглазеть на скоморохов, а я пошёл внутрь Кремля.
Пировал царь, по своему обыкновению, в Грановитой палате, у входа в которую уже потихоньку собирался народ. Царские рынды с саблями на поясах, варящиеся в броне на такой жаре, устало глядели на гостей, многие из которых обошлись шёлковыми рубахами и лёгкими летними охабнями. Хватало, впрочем и тех, кто решился надеть на пир тяжёлую московскую шубу, обшитую бархатом и парчой, и теперь потел как в сауне. Понты, как говорится, дороже денег, и мне вспомнились товарищи, ездящие в жару на авто с закрытыми окнами, чтобы все думали, что у них работает кондиционер.
