— А с ним зачем? Он в мышах не разбирается.
— Да, конечно. Но вам в вашей борьбе за справедливость понадобятся соратники.
Санитарам приходилось держать лицо. И ребята искренне старались. Наум Егорович им даже где-то сочувствовал. Он бы вот точно не смог изображать такую вежливую заинтересованность.
— И потому, уверен, мы должна начинать с малого… пройдёмте.
— Куда?
— Недалеко. К первому корпусу.
— Там же ничего не работает?
— Уже работает… протянули резервное питание, поэтому не стоит переживать. Да и внизу всё и без того спокойно было.
— А зачем нам вниз? — осведомился Наум Егорович, на всякий случай делая шажок к окну. Пусть и с решеткой, но какой-никакой выход на свободу.
— Как зачем? Там ведь оборудование. Лаборатория. Вы же хотели поработать в лаборатории. Вот и предоставится возможность. Мне крайне необходима ваша консультация.
— Тогда ладно, — что-то подсказывало, что даже если Наум Егорович откажется, его всё равно отведут. — Проконсультирую. Но вы-то сам, что думаете о мышах?
— Эй ты, вставай, — санитар сдёрнул одеяло с Женьки. Вот если бы Наум Егорович не знал, он бы поверил этому испуганному взгляду. Женька втянул голову в плечи и тоненько сказал:
— Выпустите меня! Немедленно! Я буду жаловаться!
— Будешь, будешь… — буркнул санитар, поднимая его за шкирку. — Мышиному императору.
— Пи… — донеслось откуда-то из угла крайне возмущённое. И Наум Егорович с удивлением отметил, что прекрасно понял: случившееся будет доложено тому самому императору.
И жалоба тоже.
И неуважительное к его особе отношение.
Зря они, конечно. Может, он и мышиный, но ведь император же. К императорам надо относится с почтением.
— Давайте, вперёд… — Женьку подтолкнули к Науму Егоровичу. — И поторапливайтесь, у нас работы много…
Лужайка у дома была тиха и зелена. Ну и в целом со вчерашнего дня мало что изменилось. Разве что бросился в глаза огромный грузовик, который, нарушив правила, подогнали к первому бараку. Двери кузова были распахнуты и в них то ли пытались всунуть какую-то хреновину, то ли наоборот, вытащить.
— Господи! — Лев Евгеньич, увидев это, подскочил. — Что они творят⁈ Что вы творите!
Тонкий голос его сорвался на крик, а сам учёный бросился бежать, причём подскакивая, как козлик. А из грузовика вывалились чёрные витки провода, этакими уродливыми змеями.
— Вы мне сейчас все настройки собьёте! — крикнул Лев Евгеньич и снова подпрыгнул, кулаками потрясая. — Вам же было сказано, не начинать без меня! Что вы…
— Ишь, попёр, — задумчиво произнёс санитар и скомандовал: — Стоять!
Это уже предназначалось Науму Егоровичу и Женьке. Сам же тип вытащил пачку сигарет, глянул на них и, вздохнув, предложил:
— Будете?
— Тебя Евгеньич сожрёт за нарушение режима, — сказал второй.
Наум Егорович сигаретку взял, да и Женька не стал отказываться.
— Да ладно. Тут как бы его самого не сожрали, — отозвался охранник. — Ишь, засуетились… с чего бы?
И огонька дал. Дым был кисловатым и оставлял странное послевкусие. Хотя, конечно, курил Наум Егорович редко, но сигареты объединяли. Вон и Женька старательно пыхает, выдыхает клубы дыма. А тот, вместо того, чтобы развеяться, окутывает стоящих мягким облаком. Но люди будто не замечали.
— Так известно. Передислоцируемся. Что-то там не так пошло, — сказал тот, что с сигаретами.
— Там не так. Тут не так… валить надо.
— Ты чего?
— Того. Эта хрень ночью… слышал, что говорят?
— Ай, тут постоянно чего-то да говорят.
— Не скажи, — санитар покачал бритой башкой. — Дерьмо это из-под земли выплеснулось? Выплеснулось. И все эти глушилки ему до одного места. А значит, пусть Евгеньич кому другому на уши лапшу вешает, что они работают. Ни хренища они не работают… двое пропали? Куда? А вот понятно, куда. Та тварь сожрала, которую они прячут. Раньше ей людишек водили…
— Да хрень это всё! Сказки!
— Ага. Сказки… я тоже сперва так думала. Ты ж недавно, так? А я тут второй год. И я скажу так, что из тех, с кем я начинал, двое остались. А остальные где?
— Уволились. Текучка…
— Ну-ну… текучка. Попробуй уволиться. Так тебя и отпустили. Это нам твердят… был у меня дружок. Михеич. Вместе начинали. Толковый парень. Здоровый. Одного дня просто не проснулся. А на сердце не жаловался никогда. А оно вдруг раз и всё. Тут вон каждые пару месяцев медосмотр. Думаешь, просто так? От большой о нас заботы? Как бы не так. Нет… и пациенты. С вечера всё нормалёк. Бегать, может, и не бегает, но живой, ходит, дышит, кушает. А в подвалы спустят, вернут. И на утро — всё… видел, какой второй корпус маленький? А почему? А потому как мало у кого получается выжить.
— Ты… чего разболтался?
— Да молчать надоело! Всё надоело! Хоть ты иди сам сдавайся…
— Скажешь тоже.
— А чего не сказать? У меня руки чистые. Меня вообще в охрану нанимали. Сказано было, обеспечение безопасности… знал бы, что такое дерьмо, в жизни бы не согласился! Только как разобрался, что и к чему, спрыгивать уже поздно было. А в полицию думал. Так понял, что полиция им и сдаст. Небось, такие дела без крыши сверху не делаются. Так что… два варианта, или работать молча, или самому туда, вниз… а у меня семья. Дети.
Он нервно затянулся и выпустил дымок.
— Теперь вообще не понять, чего будет…
— Вахряков носится.
— А то. Ещё бы ему не носится. Это он думает, что самый умный. Хитрожопый он, а не умный. Нет, против Хозяина Вахряков — так, никто и звать его никак. Вот увидишь, на него всех собак и повесят.
Логично, если так-то.
И хорошо, что система пишет.
— Ну… так-то, наверное, да… или чего? А это что за хреновина?
Наум Егорович покосился на Женька, который не столько курил, сколько жевал сигаретку с видом презадумчивым. Надо полагать, нынешняя внезапная говорливость охраны — его рук дело.
Или не рук.
Дыма? Почему его сигаретка дымит, и так вот, красиво, завитками, будто дым этот нарисованный.
— А это… это та хренотень, чтобы тварюгу вывезти. У меня знакомец есть, из лабораторых… чего? Говорю ж, два года тут. И они не меньше… так-то они особо наших не жалуют. И не приветствуется это, чтоб, значит, дружбу водили и всё такое. Думаешь, с чего бы им жильё отдельное. Наоборот… в общем, сказывал, что когда эту штуку строили, то вниз хреновину спустили. Вроде как гроб. Этот… сар… сур…
— Саркофаг?
— Он самый. Только из какого-то то ли кристалла, то ли ещё чего. Ну для этой, как её… изоляции. Во! Там и серебро. И платина… охереть такая штука…
— Стоит небось…
— Ага. Так вот, её специально делали. А потом ещё одну, но поменьше. Этот их фаг излучение должен блокировать. Ну и глушилки, значит. На всякий случай. Сперва вроде и получалось. Они его там открывали… правда, что да как — не сказал. Клятвы…
Санитар затянулся.
— Но знаю, что когда у них цикл начинался. Ну, вроде как долгий эксперимент, когда саркофаг открывали, тут народец весь убирали. А потом целителей привозили. Специально. И увозили. Этот, мой знакомый, не любил говорить. И не мог. Так, прорывало иногда, когда совсем уж накипит. Вот он как-то обмолвился, что там вроде бы не всегда шпарит, а как бы время от времени. Что затишье случается. И раньше большею частью как раз затишье, месяца по два или даже три. А потом хлоп и выброс. А потом снова тишина…
— Что вы встали! — истеричный голос Льва Евгеньевича перебил разговор. — Господи! Ни на секунду оставить никого нельзя! Вы что, курите? Вы же…
— Курю! — с вызовом произнёс Наум Егорович, пытаясь вспомнить, что там ему говорили про его альтер-эго. Курит он или нет? И если нет, то получается, нехорошо. — Мне раньше врач запрещал! А теперь разрешил!
— Кто?
— Мыши. Мыши разрешили…
Глаз у Льва Евгеньевича дёрнулся. Нервная у него работа, однако.
— Всё! — рявкнул он. — Покурили и хватит… идём! Давайте, давайте… так, ты… как тебя? — он ткнул пальцем в санитара. — Веди их вниз! И давай, в первый приёмник…
