Шамана наконец прорвало.
— Замолчи! — рявкнул он. — Все, что делает Мать Доброты, происходит во имя мира и любви!
Кирилл пожал плечами:
— Не знаю, учил ли ты историю. Полагаю, что нет — иначе знал бы, что никто из тех, кого впоследствии окрестили кровавыми тиранами, не собирался причинять зло. Все они, как один, желали исключительно мира и добра. Во имя и по велению Бога, царя, идеологии — перечислять можно долго. А сколько людей погибнет, пока цель будет достигнута — неважно, правда? Скажи, скольких ты уже загубил, Шаман? И скольких еще загубишь?
Шаман, судя по всему, сумел справиться с порывом злости. Скорбно опустил голову.
— Болезнь затуманила твой разум. — В мягком голосе зазвучала неподдельная грусть. — Ты говоришь странные вещи. Будь на твоем месте я, не рассуждал бы сейчас о давно ушедших властителях или других вещах, которые к нам, сущим, никак не относятся. Я спросил бы, что за участь постигла людей, доверившихся мне. Например, невинного отрока, прельстившегося на красивые слова и лживые обещания.
— Ты не тронешь его! — Кирилл снова попробовал дернуться, и снова замер, будто зажатый в тиски. — Не смей! Мальчик ни в чем не виноват!
— Он виноват в том, что оказался слаб. Это объяснимо — он прожил недолго, не успел напитаться мудростью Матери Доброты...
— Да, — поспешно согласился Кирилл. Оглянулся на тех, кто его держал, и сообразил, что выражаться надо бы в духе Шамана. — Пожалуйста, попроси Мать Доброты не наказывать его! Пусть она накажет меня. Это я говорил отроку красивые слова и давал лживые обещания.
— ... и Мать даровала своему сыну легкую смерть, — закончил Шаман. — Это все, чего он достоин. Войти в ее чертоги он, конечно...
— Сволочь!!!
Кирилл не помнил, что говорил дальше. Так же, как не помнил, когда и при каких обстоятельствах в последний раз употреблял слова, которые произносил.
Отрезвило его очередное ведро воды, выплеснутое в лицо. И мягкий, вкрадчивый голос Шамана:
— Тебя не интересует никто, кроме маленького глупого мальчишки? Судьбы твоего друга и твоей женщины тебе безразличны?
Олеся
Олеся шла быстро, как могла.
Заставила себя ни о чем не думать. Ни о покинутых друзьях, ни о том, что может ждать их дальше. Она просто очень быстро шла.
«Цель похода помнишь?» — спросил бункерный.
Олеся помнила. И шла. Упрямо лезла в гору, все выше и выше. Добравшись до следующего перехода над пропастью, выругалась. Там ждало внезапное — крюки, вбитые в скалу и привязанную к ним веревку будто корова языком слизнула.
Олеся принюхалась. Погоня приближалась.
«Шаман принял меры, — поняла Олеся. — К тому, чтобы никто из нас не смог далеко уйти... Хрен тебе! Не дождешься».
Она встала на карниз.
«Черт с ней, с веревкой. Пройду».
Повторяла это, как мантру, двигаясь над бездонной пропастью. Мерно, не спеша. Шагнуть — приставить ногу. Шагнуть — приставить. Один раз покачнулась, вцепилась в скалу. Ерунда, бывает. Отдышалась, снова поймала равновесие.
Шагнуть — приставить. Шагнуть — приставить. Главное, не смотреть вниз.
В детстве Олеся боялась высоты. Когда лазили с ребятами по завалам, на высокие этажи не забиралась. А однажды Ларка, сейчас уже не вспомнить, каким образом ей это удалось, затащила подругу на самый верх. На двадцать четвертый этаж жилого дома — цифру Олеся запомнила навсегда. Ларка, хохоча, пыталась подтащить ее к краю.
«Идем, не ссы! Там прикольно!»
В ушах свистел ветер. Олеся упиралась. Ей казалось, что старый, переживший то как все случилось дом раскачивается. Он рухнет. Вот-вот рухнет! Или ветер сдует их отсюда.
«Нет!» — попыталась завопить Олеся.
За горло не схватилась, в панике с ней такое бывало. И Ларка, наверное, не услышала ничего, кроме отчаянного хрипа. Продолжила тащить Олесю за собой — была тогда крупнее и сильнее, едва ли не вдвое. У нее уже и грудь прорезалась, и попа округлилась — пацаны заглядывались.
«Нет!» — Олесю вдруг накрыло злостью.
Размахнулась и ударила — не целясь, куда попало. Но Ларке хватило — кулак пришелся, должно быть, в солнечное сплетение, она захватала ртом воздух.
«Ты чего? — услышала перепуганная Олеся, наклонившись к скрючившейся подруге. — Ты чего?!»
Помогала Ларе спуститься вниз, обливаясь слезами. Кто рассказал о происшествии Герману, так и не узнала. Наверное, кто-то из пацанов, бывших с ними на крыше, протрепался, или Ларка с перепугу выболтала Инне. Но на следующую ночь к Олесе подошел Герман.
«Я хочу, чтобы Рэд взял тебя в отряд», — сказал он.
Сердце Олеси заколотилось так, будто собиралось выпрыгнуть. Она схватилась за горло — чтобы сказать слова, которые придут. Но они, как на грех, не приходили, Олеся вообще плохо подбирала слова.
«Ты умница, — продолжил Герман, — ты круче многих мальчишек. А то, что боишься высоты, ерунда. Это легко исправить».
И слово наконец нашлось:
«Правда?!»
«Да. Идем».
Герман взял Олесю за руку и куда-то повел.
«Бояться — нормально, — рассказывал по дороге он. — Есть такая штука, называется инстинкт самосохранения. Если бы он не был зашит в наши организмы, мы давно бы вымерли. У каждого свои страхи. Кто-то боится высоты, кто-то — утонуть, кто-то — пауков или мышей».
«Пауков с мышами только дуры боятся», — проворчала Олеся.
«Вот. А ты ведь не дура? Ты сейчас будешь слушать меня и делать то, что я скажу. Окей?»
Олеся кивнула.
Герман привел ее к недостроенному коровнику. Поднялся вместе с Олесей на стропила.
«Страшно?»
«Ну...» — Олеся посмотрела вниз.
Высота. Но вроде не выше второго этажа, где она жила.
«На самом деле, вообще не страшно, — успокоил Герман. — Тебе кажется. Я сейчас спрыгну, а ты за мной. Ладно?»
Олеся снова кивнула.
Герман спрыгнул — в подстеленное внизу сено. Тогда Олеся не сообразила, откуда оно взялось, а позже догадалась, что Герман подготовился заранее. Выпрямившись, подбодрил:
«Видишь? Ничего со мной не случилось. А ты легче меня, с тобой тем более ничего не случится. Давай!»
Олеся посмотрела вниз. Потом на Германа.
«Я в два раза тяжелее, — повторил он, — и нормально, не разбился. Давай!»
Олеся зажмурилась и прыгнула. И с ней действительно ничего не случилось.
Потом они с Германом ходили в завалы — покинутые многоэтажки. С каждым разом забирались все выше. И однажды поднялись на крышу того дома, где Олеся подралась с Ларой.
«Страшно, правда? — они смотрели вниз, Олеся и Герман. — Но ты уже можешь туда смотреть и не отворачиваться. Ты одолела свой страх. Ты молодец, Олеська!»
Герман протянул ей руку и крепко пожал. А она, как дура, заревела, уткнувшись Герману в плечо... Как же давно это было.
***
Олеся шла по краю пропасти.
«Ты легче меня. С тобой тем более ничего не случится»....
Она — легкая, гибкая. И она одолела свой страх. Перейти пропасть — да тьфу! Олесе показалось, что Герман снова протянул ей руку, как тогда, в детстве. И она пошла навстречу этой руке.
Шаг. Еще. Шагнуть — приставить ногу. Фигня, а не пропасть, видали хуже.
Уф-ф, закончилась.
Олеся добралась до широкого участка. Расправила плечи. Почувствовала, что ноги все-таки дрожат... Ерунда, бывает. Скоро пройдет. Рука машинально поправила винтовку, потянулась к фляжке на бедре.
Пережитый страх отключил чутье. Чужой запах Олеся почувствовала слишком поздно.
Кирилл
— Твоя женщина убила невинного человека. Мать Доброты не допускает вмешательства в жизненный путь. Твоя женщина должна умереть.
Они стояли на площади перед домом Шамана, в том месте, где обычно население поселка исполняло псалмы. Все трое: Кирилл, Джек и Олеся. Местные тоже собрались на площади — пришли, должно быть, все, Кирилл и не подозревал, что в поселке так много жителей.
Площадь нарядно освещали масляные фонари. С неба медленно, торжественно падали снежинки, с гор принесло первый в этом году снегопад. Кирилл догадывался, что долго снег не пролежит, растает, но пока всё вокруг было укутано красивым белым покрывалом. Почти как дома...
