— Но я думал, что искусственные языки работают не для того, чтобы активировать стержни, — сказал Робин.
— Они работают не для проявления смысла, — сказал профессор Чакраварти. — Однако в качестве связующего механизма они работают довольно хорошо. Мы могли бы использовать основные числа, но Плэйфер любит свои тайны. Он держит все в тайне.
Робин некоторое время стоял молча, наблюдая, как профессор Чакраварти тонким щупом подправляет гравировку на ашмолеанском стержне, рассматривает ее с помощью линзы, а затем вносит соответствующие изменения в резонансный стержень. Весь процесс занял около пятнадцати минут. Наконец, профессор Чакраварти завернул ашмолеанский брусок в бархат, положил его в сумку и встал.
— Этого должно хватить. Завтра мы снова отправимся в музей.
Робин читал стержни, замечая, что в большинстве из них используются китайские пары соответствий.
— Вы с профессором Ловеллом должны обслуживать все это?
— О да, — сказал профессор Чакраварти. — Больше никто не может этого делать. С вашим выпуском их будет уже трое.
— Мы им нужны, — изумился Робин. Странно было думать, что функционирование целой империи зависит всего лишь от горстки людей.
— Мы им очень нужны, — согласился профессор Чакраварти. — А в нашей ситуации хорошо быть нужным.
Они стояли вместе у окна. Глядя на Оксфорд, у Робина сложилось впечатление, что весь город похож на тонко настроенную музыкальную шкатулку, которая полностью полагается на свои серебряные шестеренки; и что если серебро когда-нибудь закончится, если эти резонансные стержни когда-нибудь разрушатся, то весь Оксфорд резко остановится на месте. Колокольни замолчали бы, кэбы остановились бы на дорогах, а горожане замерли бы в неподвижности на улицах, конечности поднялись бы в воздух, рты открылись бы в середине речи.
Но он не мог представить, что оно когда-нибудь кончится. Лондон и Вавилон становились богаче с каждым днем, ведь те же самые корабли, заправленные долговечным серебром, привозили взамен сундуки и сундуки с серебром. На земле не было рынка, который мог бы противостоять британскому вторжению, даже на Дальнем Востоке. Единственное, что могло нарушить приток серебра, — это крах всей мировой экономики, а поскольку это было нелепо, Серебряный город и прелести Оксфорда казались вечными.
Однажды в середине января они пришли в башню и увидели, что все старшекурсники и аспиранты одеты в черное под мантией.
— Это в честь Энтони Риббена, — объяснил профессор Плэйфер, когда они вошли на его семинар. Сам он был одет в сиренево-голубую рубашку.
— А что с Энтони? — спросила Летти.
— Понятно. — Лицо профессора Плэйфера напряглось. — Они не сказали вам.
— Что не сказали?
— Энтони пропал во время исследовательской экспедиции на Барбадос прошлым летом, — сказал профессор Плэйфер. — Он исчез в ночь перед тем, как его корабль должен был вернуться в Бристоль, и с тех пор мы ничего о нем не слышали. Мы предполагаем, что он умер. Его коллеги с восьмого этажа очень расстроены; я думаю, они будут носить черное до конца недели. Некоторые из других когорт и стипендиатов присоединились к этому, если вы хотите принять участие.
Он сказал это с такой непринужденной беззаботностью, что они могли бы обсуждать, хотят ли они отправиться на прогулку после обеда. Робин уставилась на него.
— Но разве у него — разве у вас — я имею в виду, разве у него нет семьи? Им сообщили?
Профессор Плэйфер нацарапал на меловой доске конспект лекции на этот день, пока отвечал.
— У Энтони нет семьи, кроме его опекуна. Мистера Фолвелла уведомили по почте, и я слышал, что он очень расстроен.
— Боже мой, — сказала Летти. — Это ужасно.
Она сказала это с заботливым взглядом на Викторию, которая среди них лучше всех знала Энтони. Но Виктория выглядела на удивление невозмутимой; она не казалась шокированной или расстроенной, а лишь смутно ощущала дискомфорт. Действительно, она выглядела так, словно надеялась, что они как можно скорее сменят тему. Профессор Плэйфер с радостью согласился.
— Что ж, перейдем к делу, — сказал он. — В прошлую пятницу мы остановились на новаторстве немецких романтиков….
Вавилон не оплакивал Энтони. На факультете не было даже поминальной службы. Когда Робин в следующий раз поднялся в цех по обработке серебра, рабочее место Энтони занял незнакомый ему пшеничноволосый аспирант.
— Это отвратительно, — сказала Летти. — Представляете — выпускник Вавилона, а они ведут себя так, будто его здесь никогда не было?
Ее страдание скрывало более глубокий ужас, ужас, который Робин тоже чувствовал, а именно, что Энтони был расходным материалом. Что они все были расходным материалом. Что эта башня — это место, где они впервые обрели принадлежность, — ценила и любила их, когда они были живы и полезны, но на самом деле не заботилась о них вообще. Что они, в конце концов, были лишь сосудами для языков, на которых говорили.
Никто не говорил об этом вслух. Это было слишком близко к тому, чтобы разрушить чары.
Из всех Робин предполагал, что Виктория будет потрясена больше всех. Они с Энтони с годами стали довольно близки; они были двумя из немногих чернокожих ученых в башне, и оба родились в Вест-Индии. Иногда он видел, как они разговаривали, склонив головы друг к другу, когда шли из башни в Баттери.
Но в ту зиму он ни разу не видел, чтобы она плакала. Ему хотелось утешить ее, но он не знал, как это сделать, тем более что затронуть эту тему казалось невозможным. Всякий раз, когда заходила речь об Энтони, она вздрагивала, быстро моргала, а потом изо всех сил старалась сменить тему.
— Ты знал, что Энтони был рабом? — спросила Летти однажды вечером в холле. В отличие от Виктории, она была намерена поднимать этот вопрос при каждом удобном случае; более того, она была одержима смертью Энтони так, что чувствовала себя некомфортно, исполненной праведности. — Или должен был быть. Его хозяин не хотел, чтобы его освободили, когда отмена вступит в силу, поэтому он собирался увезти его в Америку, и он смог остаться в Оксфорде только потому, что Вавилон заплатил за его свободу. Заплатил. Ты можешь в это поверить?
Робин взглянул на Викторию, но ее лицо ничуть не изменилось.
— Летти, — сказала она очень спокойно, — я пытаюсь есть.
Глава двенадцатая
Одним словом, я был слишком труслив, чтобы делать то, что я знал, что правильно, как я был слишком труслив, чтобы избегать делать то, что я знал, что неправильно.
ЧАРЛЬЗ ДИККЕНС, «Большие надежды»
Гриффин снова появился в университете. К тому времени прошло столько месяцев, что Робин перестал проверять окно с привычной тщательностью, и он не заметил бы записку, если бы не заметил сороку, тщетно пытавшуюся достать ее из-под стекла.
Записка предписывала Робину явиться в «Витой корень» в половине второго на следующий день, но Гриффин опоздал почти на час. Когда он все-таки пришел, Робин был поражен его изможденным видом. Сам факт хождения по пабу, казалось, вымотал его; когда он сел за стол, он дышал так тяжело, как будто только что пробежал весь Паркс. Он явно не менял одежду несколько дней; его запах витал в воздухе, притягивая взгляды. Он слегка прихрамывал, и Робин видела бинты под его рубашкой каждый раз, когда он поднимал руку.
Робин не знал, что с этим делать. Он приготовил к этой встрече целую тираду, но слова умерли при виде очевидных страданий брата. Вместо этого он сидел молча, пока Гриффин заказывал пастуший пирог и два стакана эля.
— Все идет нормально? — спросил Гриффин.
— Все хорошо, — ответил Робин. — Я сейчас работаю над независимым проектом.
— С кем?
Робин почесал воротник рубашки. Он чувствовал себя глупо, что вообще заговорил об этом.
— Чакраварти.
— Это хорошо. — Принесли эль. Гриффин осушил свой стакан, поставил его на место и поморщился. — Это прекрасно.
