Возможно, когда Робин выберется отсюда, когда они воссоединятся, они будут так смеяться над всем этим, что у них заболят ребра.
Он надеялся. Он надеялся до тех пор, пока надежда не превратилась в пытку. Первоначальное значение слова «надежда» — «желать», и Робин всеми силами души желал мира, которого больше не было. Он надеялся до тех пор, пока не подумал, что сходит с ума, пока не начал слышать обрывки своих мыслей, как будто сказанные вне его, низкие, грубые слова, которые эхом разносились по камню.
Я желаю…
Я сожалею…
И затем шквал признаний, которые не принадлежали ему.
Хотел бы я любить ее лучше.
Лучше бы я никогда не прикасался к этому ножу.
Это было не его воображение. Он поднял пульсирующую голову, его щека была липкой от крови и слез. Он огляделся вокруг, пораженный. Камни разговаривали, шепча тысячу разных свидетельств, каждое из которых слишком заглушалось другим, чтобы он мог разобрать что-то, кроме мимолетных фраз.
Если бы, говорили они.
Это несправедливо, говорили они.
Я заслуживаю этого, говорили они.
И все же, среди всего этого отчаяния:
Я надеюсь…
Я надеюсь…
Я надеюсь, вопреки надежде.
Поморщившись, он встал, прижался лицом к камню и пошел вниз по стене, пока не обнаружил блеск серебра. На стержне была выбита классическая цепочка из греческих, латинских и английских маргариток. Греческое epitaphion означало «похоронная речь» — нечто произнесенное, то, что должно быть услышано; латинское epitaphium, аналогично, относилось к надгробной речи. И только современная английская эпитафия обозначала нечто написанное и безмолвное. Искаженный перевод дал голос написанному. Он был окружен исповедями мертвых.
Он опустился и сжал голову в руках.
Какая уникальная ужасная пытка. Какой гений придумал это? Смысл, несомненно, заключался в том, чтобы напитать его отчаянием всех остальных несчастных, заключенных здесь, наполнить его такой непостижимой печалью, чтобы на допросе он отдал кого угодно и что угодно, лишь бы это прекратилось.
Но эти шепотки были излишни. Они не омрачали его мысли, а лишь вторили им. Рами был мертв, «Гермес» пропал. Мир не мог продолжаться. Будущее было лишь бескрайним черным пространством, и единственное, что давало ему хоть каплю надежды, — это обещание, что когда-нибудь все это закончится.
Дверь открылась. Робин рывком проснулся, испугавшись скрипа петель. Вошел изящный молодой человек со светлыми волосами, собранными в узел чуть выше шеи.
— Здравствуйте, Робин Свифт, — сказал он. Его голос был мягким, музыкальным. — Вы меня помните?
Конечно, нет, чуть было не сказал Робин, но тут мужчина подошел ближе, и слова замерли у него на языке. У него были те же черты лица, что и на фризе в часовне Университетского колледжа: тот же прямой аристократический нос и умные, глубоко посаженные глаза. Робин видел это лицо всего один раз, более трех лет назад, в столовой профессора Ловелла. Он никогда его не забудет.
— Вы Стерлинг. — Блестящий, знаменитый Стерлинг Джонс, племянник сэра Уильяма Джонса, величайшего переводчика эпохи. Его появление здесь было настолько неожиданным, что на мгновение Робин смог только моргнуть. — Почему…
— Почему я здесь? — Стерлинг рассмеялся. Даже его смех был изящным. — Я не мог пропустить это. Не после того, как они сказали мне, что поймали младшего брата Гриффина Ловелла.
Стерлинг притащил в комнату два стула и сел напротив Робина, скрестив ноги в коленях. Он одернул пиджак, чтобы поправить его, затем наклонил голову к Робину.
— Боже мой. Вы действительно стали похожи. Хотя ты немного проще на вид. Гриффин только усмехался и охал. Как мокрая собака. — Он положил руки на колени и наклонился вперед. — Так ты убил своего отца, да? Ты не похож на убийцу.
— А ты не похож на окружного полицейского, — сказал Робин.
Но даже когда он это сказал, последняя ложная двоичность, которую он создал в своей голове — между учеными и клинками империи — отпала. Он вспомнил слова Гриффина. Он вспомнил письма своего отца. Работорговцы и солдаты. Готовые убийцы, все они.
— Ты так похож на своего брата. — Стерлинг покачал головой. — Как там в Китае говорят? Барсуки из одного кургана или шакалы из одного племени? Наглые, дерзкие и такие невыносимо самоуверенные. — Он сложил руки на груди и откинулся назад, оценивая его. — Помоги мне понять. Я никогда не мог понять это с Гриффином. Просто — почему? У тебя есть все, чего ты только можешь пожелать. Тебе не придется работать ни дня в своей жизни — во всяком случае, не работать по-настоящему; это не считается, когда речь идет о стипендии. Ты купаешься в богатстве.
— Мои соотечественники — нет, — сказал Робин.
— Но ты не твой соотечественник! — воскликнул Стерлинг. — Ты — исключение. Ты счастливчик, возвышенный. Или ты действительно находишь больше общего с этими бедными дураками в Кантоне, чем с твоими соотечественниками из Оксфорда?
— Нахожу, — сказал Робин. — Твоя страна каждый день напоминает мне об этом.
— Так вот в чем проблема? Некоторые белые британцы были не очень добры к тебе?
Робин не видел смысла спорить дальше. Глупо было вообще подыгрывать ему. Стерлинг Джонс был таким же, как и Летти, только без поверхностного сочувствия, вызванного мнимой дружбой. Они оба считали, что речь идет об отдельных судьбах, а не о систематическом угнетении, и ни один из них не мог видеть дальше людей, которые выглядели и говорили точно так же, как они.
— О, не говори мне. — Стерлинг вздохнул. — Ты сформировал полунадуманную идею, что империя — это как-то плохо, не так ли?
— Ты знаешь, что они поступают неправильно, — устало сказал Робин. Хватит эвфемизмов; он просто не мог, не хотел поверить, что такие умные люди, как Стерлинг Джонс, профессор Ловелл и мистер Бейлис, действительно верят, что их жалкие оправдания были чем-то иным. Только такие люди, как они, могли оправдывать эксплуатацию других народов и стран умной риторикой, словесными поношениями и запутанными философскими рассуждениями. Только такие люди, как они, думали, что это все еще является предметом дискуссии. — Ты знаешь.
— Предположим, у вас есть свой путь, — сказал Стерлинг, ничего не уступая. — Предположим, мы не вступаем в войну, и Кантон сохраняет все свое серебро. Как ты думаешь, что они с ним делают?
— Возможно, — сказал Робин, — они потратят его.
Стерлинг насмехался.
— Этот мир принадлежит тем, кто его постигает. Мы с тобой оба знаем это, именно так мы попали в Вавилон. А на твоей родине правят ленивые, ленивые аристократы, которых пугает само упоминание о железной дороге.
— Одна общая черта.
— Очень смешно, Робин Свифт. Ты считаешь, что Англия должна быть наказана за то, что осмелилась использовать природные дары, данные нам Богом? Мы должны оставить Восток в руках продажных приниженных людей, которые растратят свои богатства на шелка и наложниц? — Стерлинг наклонился вперед. Его голубые глаза сверкали. — Или мы поведем за собой? Британия устремляется в огромное, сияющее будущее. Ты можешь стать частью этого будущего. Зачем все это бросать?
Робин ничего не ответил. В этом не было смысла; это был не добросовестный диалог. Стерлинг не хотел ничего, кроме обращения.
Стерлинг вскинул руки вверх.
— Что в этом такого сложного для понимания, Свифт? Зачем бороться с течением? К чему этот абсурдный порыв укусить руку, которая тебя кормит?
— Университет не владеет мной.
— Ба. Университет дал тебе все.
— Университет вырвал нас из наших домов и заставил поверить, что наше будущее может состоять только из служения Короне, — сказал Робин. — Университет говорит нам, что мы особенные, избранные, избранные, а на самом деле нас оторвали от родных мест и вырастили на расстоянии плевка от класса, частью которого мы никогда не сможем стать. Университет настроил нас против нас самих и заставил поверить, что единственным вариантом для нас является соучастие или улица. Это не было милостью, Стерлинг. Это была жестокость. Не проси меня любить моего хозяина.
