Стерлинг посмотрел на него. Он тяжело дышал. Странно, подумал Робин, как сильно он себя накрутил. Его щеки раскраснелись, а лоб начал блестеть от пота. Почему, спрашивал он себя, белые люди так расстраиваются, когда кто-то с ними не согласен?
— Твоя подруга мисс Прайс предупредила меня, что ты стал немного фанатиком.
Это была откровенная приманка. Робин придержал язык.
— Продолжай, — усмехнулся Стерлинг. — Разве ты не хочешь спросить о ней? Разве ты не хочешь узнать почему?
— Я знаю почему. Ваш тип предсказуем.
Гнев исказил лицо Стерлинга. Он встал и подтащил свой стул ближе, пока их колени почти не соприкоснулись.
— У нас есть способы выведать правду. Слово «успокоить» происходит от протогерманского корня, который означает «правда». Мы связываем его со шведским песком. Оно убаюкивает тебя, позволяет усыпить твою бдительность, утешает тебя, пока ты не запоешь. — Стерлинг наклонился вперед. — Но я всегда находил его довольно скучным.
Ты знаешь, откуда произошло слово «агония»? — Он порылся в кармане пальто, затем достал пару серебряных наручников, которые положил на колени. — Греческий, через латынь и позднее старофранцузский. Греческое agōnia означает состязание — первоначально спортивное состязание между спортсменами. Коннотацию страдания оно приобрело гораздо позже. Но я перевожу с английского обратно на греческий, чтобы бар знал, что нужно вызывать страдания, а не устранять их. Умно, нет?
Он одарил наручники довольной улыбкой. В этой улыбке не было злобы — только ликующий триумф от того, что древние языки можно взломать и переделать для своей цели. Потребовалось несколько экспериментов, прежде чем мы добились нужного эффекта, но теперь мы довели его до совершенства.
— Это будет больно, Робин Свифт. Будет чертовски больно. Я пробовал это раньше, просто из любопытства. Это не поверхностная боль, видишь ли; это не так, как если бы тебя проткнули лезвием, или даже как если бы тебя обожгло пламя. Она внутри тебя. Как будто твои запястья ломаются, снова и снова, только нет верхнего предела агонии, потому что физически ты в порядке — это все в твоей голове. Это довольно ужасно. Ты, конечно, будешь напрягаться. Тело не может помочь, не против такой боли. Но каждый раз, когда ты напрягаешься, боль удваивается и снова удваивается. Хочешь сам посмотреть?
«Я устал, — подумал Робин, — я так устал; я бы предпочел, чтобы ты выстрелил мне в голову».
— Вот, позволь мне. — Стерлинг встал, затем опустился на колени позади него. — Попробуй это.
Он защелкнул наручники. Робин закричал. Он не мог сдержаться. Он хотел промолчать, отказать Стерлингу в удовольствии, но боль была настолько ошеломляющей, что он не контролировал себя, не чувствовал своего тела, кроме боли, которая была гораздо сильнее, чем описывал Стерлинг. Не было ощущения, что его запястья ломаются. Было ощущение, что кто-то вбивает толстые железные шипы в его кости, прямо в мозг, и каждый раз, когда он извивался, пытаясь освободиться, боль усиливалась.
«Контролируй себя, — сказал голос в его голове, голос, похожий на голос Гриффина. — Контролируй себя, остановись, будет не так больно…»
Но боль только усиливалась. Стерлинг не лгал, предела не было. Каждый раз, когда он думал, что это конец, что если он потерпит еще хоть одно мгновение, то умрет, боль как-то усиливалась. Он не знал, что человеческая плоть может испытывать такую боль.
«Контроль», — повторил Гриффин.
Затем другой голос, ужасно знакомый: «Это одна хорошая черта в тебе. Когда тебя бьют, ты не плачешь».
Сдерживание. Подавление. Неужели он не практиковался в этом всю свою жизнь? Позволить боли скатываться с тебя, как капли дождя, без признания, без реакции, потому что притвориться, что этого не происходит, — единственный способ выжить.
Пот стекал по его лбу. Он боролся с ослепляющей агонией, пытаясь протиснуться сквозь нее, почувствовать свои руки и держать их неподвижно. Это было самое трудное, что он когда-либо делал; было ощущение, что он заставляет собственные запястья работать под молотком.
Но боль утихла. Робин упал вперед, задыхаясь.
— Впечатляет, — сказал Стерлинг. — Посмотрим, как долго ты сможешь продолжать в том же духе. А пока я хочу показать тебе кое-что еще. — Он достал из кармана еще один брусок и поднес его к лицу Робина. На левой стороне было написано: φρήν. — Полагаю, ты не изучал древнегреческий? У Гриффина он был очень плохим, но мне сказали, что ты лучше учишься. Тогда ты знаешь, что такое «phren» — место интеллекта и эмоций. Только греки не думали, что это место обитания разума. Гомер, например, описывает phren как расположенный в груди. — Он положил брусок в передний карман Робина. — Представьте себе, что это делает.
Он разжал кулак и ударил им по грудной клетке Робина.
Физическая пытка была не такой уж страшной — скорее сильное давление, чем острая боль. Но как только костяшки пальцев Стерлинга коснулись его груди, сознание Робина взорвалось: чувства и воспоминания хлынули на первый план, все, что он скрывал, все, чего боялся и страшился, все истины, которые не смел признать. Он был болтливым идиотом, он не понимал, что говорит; слова на китайском и английском языках сыпались из него без причины и порядка. Рами, сказал он, или подумал, он не знал; Рами, Рами, моя вина, отец, мой отец — мой отец, моя мать, три человека, на глазах которых я умирал, и ни разу я не пошевелил пальцем, чтобы помочь…
Смутно он осознавал, что Стерлинг подталкивает его, пытаясь направить его поток лепета.
— «Гермес», — повторял Стерлинг. — Расскажи мне о «Гермесе».
— Убей меня, — задыхался он. Он говорил серьезно; он никогда не хотел ничего большего в мире. Разум не должен был чувствовать так много. Только смерть заставит хор умолкнуть. Святой Боже, убей меня…
— О, нет, Робин Свифт. Ты так легко не отделаешься. Мы не хотим твоей смерти, это не имеет смысла. — Стерлинг достал из кармана часы, осмотрел их, а затем приложил ухо к двери, словно прислушиваясь к чему-то. Через несколько секунд Робин услышала крик Виктории. — Не могу сказать того же о ней.
Робин подобрал ноги под себя и бросился на талию Стерлинга. Стерлинг шагнул в сторону. Робин рухнул на землю, больно ударившись щекой о камень. Его запястья потянулись к наручникам, и руки снова взорвались болью, которая не прекращалась до тех пор, пока он не свернулся калачиком, задыхаясь и прилагая все свои силы, чтобы сохранять неподвижность.
— Вот как это работает. — Стерлинг поднес цепочку от часов к глазам Робина. — Расскажи мне все, что ты знаешь об «Обществе Гермеса», и все это прекратится. Я сниму наручники и освобожу твоего друга. Все будет хорошо.
Робин уставился на него, задыхаясь.
— Скажи мне, и все прекратится, — снова сказал Стерлинг.
Старой библиотеки больше не было. Рами был мертв. Энтони, Кэти, Вимал и Илзе — все, скорее всего, мертвы. Они убили остальных, сказала Летти. Что еще оставалось делать?
Там Гриффин, — произнес голос. Есть те, кто был в конверте, есть бесчисленное множество других, о которых ты не знаешь. В этом-то все и дело: он не знал, кто еще там и что они делают, и не мог рисковать, раскрывая то, что подвергнет их опасности. Он уже однажды совершил эту ошибку; он не мог снова подвести «Гермес».
— Говори, или мы пристрелим девчонку. — Стерлинг поднес карманные часы к лицу Робина. — Через минуту, в половине первого, они всадят пулю в ее череп. Если я не скажу им остановиться.
— Ты лжешь, — задыхался Робин.
— Не вру. Пятьдесят секунд.
— Ты не сделаешь этого.
— Нам нужен только один из вас живым, а она более упряма в работе. — Стерлинг снова потряс часами. — Сорок секунд.
Это был блеф. Это должен был быть блеф; они не могли так точно рассчитать время. И они должны были хотеть, чтобы они оба были живы — два источника информации лучше, чем один, не так ли?
— Двадцать секунд.
Он судорожно искал подходящую ложь, что угодно, лишь бы время остановилось.
