Гриффин извивался под ним, лицо исказилось от боли.
— Остановись, — умолял он. — Остановись, просто дай ему…
— Кто-то идет, — сказала Виктория.
Робин почувствовал себя парализованным.
— Гриффин…
— Иди. — Лицо Гриффина стало бумажно-белым, почти зеленым. χλωρός, тупо подумал Робин; это было единственное, что мог обработать его разум, воспоминание о легкомысленном споре о переводе цвета. Он вспомнил в деталях, как профессор Крафт спрашивала, почему они продолжают переводить χλωρός как «зеленый», когда Гомер также применял это слово к свежим веткам, к меду, к бледным от испуга лицам. Значит, бард был просто слеп? Нет. Возможно, предположила профессор Крафт, это был просто цвет свежей природы, зеленеющей жизни — но это не может быть верным, поскольку тошнотворная зелень тела Грифона была ничем иным, как началом смерти.
— Я пытаюсь…
— Нет, Робин, послушай. — Гриффин корчился от боли; Робин крепко держал его, не в силах сделать что-либо еще. — Это больше, чем ты думаешь. «Гермес» — безопасная комната, Виктория знает где, она знает, что делать — и в моем ранце, wúxíng, там…
— Они идут, — сказала Виктория. — Робин, констебли, они увидят нас…
Гриффин оттолкнул его.
— Уходи, беги…
— Нет. — Робин просунул руки под торс Гриффина. Но Гриффин был таким тяжелым, а его собственные руки такими слабыми. Кровь пролилась на его руки. Запах ее был соленым; зрение помутилось. Он попытался подтянуть брата к себе. Они шарахнулись в сторону.
Гриффин застонал.
— Стой…
— Робин. Виктория схватила его за руку. — Пожалуйста, мы должны спрятаться…
Робин потянулся к ранцу, копался в нем, пока не почувствовал холодный ожог серебра.
— Wúxíng, — прошептал он. — Невидимый.
Робин и Виктория замерцали, затем исчезли, как раз когда по площади бежали трое констеблей.
— Господи, — сказал кто-то. — Это Стерлинг Джонс.
— Мертв?
— Он не двигается.
— Этот еще жив. — Кто-то склонился над телом Гриффина. Шелест ткани — пистолет наготове. Резкий, удивленный смех; полушепот: — Не надо… он…
Щелчок курка.
Робин почти закричал, но Виктория зажала ему рот рукой.
Выстрел прогремел, как из пушки. Гриффин забился в конвульсиях и затих. Робин закричал, но не было ни звука в его муках, ни формы в его боли; он был бесплотен, безголос, и хотя он страдал от такого сокрушительного горя, которое требовало криков, ударов, разрыва мира — а если не мира, то его самого — он не мог двигаться; пока площадь не очистилась, он мог только ждать и смотреть.
Когда стражники наконец ушли, тело Гриффина стало жутко белым. Его глаза были открыты и остекленели. Робин прижал пальцы к его шее, ища пульс и зная, что не найдет его: выстрел был таким прямым, с такого короткого расстояния.
Виктория стояла над ним.
— Он…
— Да.
— Тогда мы должны идти, — сказала она, обхватив пальцами его запястье. — Робин, мы не знаем, когда они вернутся.
Он встал. Какая ужасная картина, подумал он. Тела Гриффина и Стерлинга лежали рядом на земле, кровь запеклась под каждым из них и текла вместе под дождем. На этой площади завершилась какая-то история любви — какой-то порочный треугольник из желания, обиды, ревности и ненависти открылся смертью Иви и закрылся смертью Гриффина. Подробности были туманны и никогда не станут известны Робину в полном объеме; [871] все, что он знал с уверенностью, — это то, что Гриффин и Стерлинг не в первый раз пытались убить друг друга, только в первый раз одному из них это удалось. Но теперь все главные герои были мертвы, и круг замкнулся.
— Пойдем, — снова потребовала Виктория. — Робин, у нас мало времени.
Было так неловко оставлять их вот так. Робин хотел хотя бы оттащить тело брата, положить его где-нибудь в тихом и уединенном месте, закрыть глаза и сложить руки на груди. Но сейчас было время только на то, чтобы бежать, чтобы оставить сцену резни позади.
Глава двадцать пятая
И я один остался из всех, кто жил,
в этом узком, ужасном осуждении.
ТОМАС ЛОВЕЛЛ БЕДДОУС, «Шуточная книга смерти».
Робин не помнил, как им удалось незаметно выбраться из Оксфордского замка. Со смертью Гриффина его рассудок помутился; он не мог принимать решения; он с трудом определял, где находится. Самое большее, что он мог делать, это ставить одну ногу перед другой, слепо следуя за Викторией, куда бы она их ни повела: в лес, через кусты и заросли, вниз по берегу реки, где они ждали, сгорбившись в грязи, пока мимо с лаем проносились собаки; затем вверх по извилистой дороге в центр города. Только когда они снова оказались среди знакомой обстановки, почти в тени Вавилона и библиотеки Рэдклиффа, он нашел в себе силы оценить, куда они идут.
— Не слишком ли это близко? — спросил он. — Может, попробуем пройти по каналу?..
— Только не канал, — прошептала Виктория. — Он приведет нас прямо к полицейскому участку.
— Но почему мы не направляемся в Котсуолд? — Он не знал, почему его мысли остановились на Котсуолдских холмах, расположенных к северо-западу от Оксфорда, заполненных пустынными равнинами и лесами. Просто они казались естественным местом для бегства. Возможно, он когда-то прочитал об этом в «Пенни Дредфул» и с тех пор считал, что Котсуолдские холмы — это место для беглецов. Конечно, это было лучше, чем сердце Оксфорда.
— Они будут искать нас в Котсуолде, — сказала Виктория. — Они будут ожидать, что мы убежим, а собаки будут рыскать по лесу. Но недалеко от центра города есть убежище…
— Нет, мы не можем — я сдала его; Ловелл знал, и Плэйфер тоже должен…
— Есть еще один. Энтони показал мне — прямо возле библиотеки Рэдклиффа, там есть вход в туннель в задней части хранилищ. Просто следуй за мной.
Робин слышала лай собак вдалеке, когда они приближались к четырехугольнику Рэдклиффа. Полиция, должно быть, объявила охоту на них по всему городу; наверняка на каждой улице рыскали люди с собаками. И все же внезапно, как это ни абсурдно, он не почувствовал острой необходимости бежать. У них в руках был бар Гриффина «wúxíng»; они могли исчезнуть в любой момент.
А ночной Оксфорд был все так же безмятежен, все так же казался местом, где они были в безопасности, где арест был невозможен. Он все еще выглядел как город, вырезанный из прошлого; древние шпили, пинакли и башенки; мягкий лунный свет на старых камнях и изношенных, мощеных дорогах. Его здания все еще были такими обнадеживающе тяжелыми, прочными, древними и вечными. Свет, пробивающийся сквозь арочные окна, все еще обещал тепло, старые книги и горячий чай внутри; все еще предполагал идиллическую жизнь ученого, где идеи были абстрактными развлечениями, о которых можно было болтать без последствий.
Но мечта была разбита. Эта мечта всегда была основана на лжи. Ни у кого из них никогда не было шанса стать здесь по-настоящему своим, потому что Оксфорду нужен был только один вид ученых — те, кто рожден и воспитан для того, чтобы циклично переходить с одной должности на другую, созданные им самим. Всех остальных он пережевывал и выбрасывал. Эти возвышающиеся здания были построены на деньги, вырученные от продажи рабов, а серебро, которое поддерживало их работу, привозили окровавленным из шахт Потоси. Его выплавляли в удушливых кузницах, где местным рабочим платили жалкие гроши, а затем оно отправлялось на кораблях через Атлантику, где ему придавали форму переводчики, вырванные из своих стран, угнанные в эту далекую страну и так и не вернувшиеся домой.
Он был так глуп, когда думал, что сможет построить здесь жизнь. Теперь он это знал. Нельзя ходить туда-сюда между двумя мирами, нельзя видеть и не видеть, нельзя прикрывать рукой то один глаз, то другой, как ребенок, играющий в игру. Ты либо был частью этого учреждения, одним из кирпичиков, на которых оно держалось, либо нет.
