В том же году на примере английского языка они начали изучать, как языки растут, изменяются, сливаются, размножаются, расходятся и сближаются. Они изучали звуковые изменения; почему в английском слове knee не произносится k, в отличие от немецкого аналога; почему взрывные согласные латинского, греческого и санскрита имеют такое точное соответствие с согласными в германских языках. Они читали Боппа, Гримма и Раска в переводе; читали «Этимологии» Исидора. Изучали семантические сдвиги, синтаксические изменения, диалектические расхождения и заимствования, а также реконструктивные методы, которые можно использовать для установления связей между языками, на первый взгляд не имеющими ничего общего друг с другом. Копались в языках, как в шахтах, отыскивая ценные жилы общего наследия и искаженного смысла.
Это изменило их речь. Они постоянно останавливались, не договорив. Они не могли произносить даже обычные фразы и афоризмы, не задавшись вопросом, откуда взялись эти слова. Такие вопросы проникли во все разговоры, стали стандартным способом понимания друг друга и остального мира. Они больше не могли смотреть на мир и не видеть истории, сложенной повсюду, как многовековой осадок.
А влияние других языков на английский оказалось гораздо глубже и разнообразнее, чем они думали. Кофе попал в английский язык из голландского (koffie), турецкого (kahve) и первоначально арабского «кахва». Кошки породы табби получили название в честь полосатого шелка, который, в свою очередь, был назван по месту своего происхождения: багдадского квартала аль-Аттабийя. Даже основные названия тканей были заимствованными. Дамаск произошел от ткани, производимой в Дамаске; клетка гингем – от малайского слова genggang, означающего «полосатый»; коленкор – это отсылка к городу Каликут в Керале, а тафта, как сказал Рами, происходит от персидского слова «тафте», означающего «блестящая ткань».
Но не все английские слова имели столь далекие или благородные корни. Как вскоре выяснилось, на язык может повлиять что угодно: от привычек богатых и светских людей до так называемого вульгарного арго бедных и убогих. Низменные диалекты, тайные языки воров, бродяг и иностранцев внесли свой вклад во многие распространенные слова.
Английский не просто заимствовал слова из других языков; его до краев переполняло иностранное влияние, это был язык Франкенштейна. И Робину казалось невероятным, как эта страна, граждане которой гордо считали себя лучше всего остального мира, не может обойтись без заимствований даже во время вечернего чая.
В дополнение к этимологии в этом году каждый из них изучал еще один язык. Смысл был не в том, чтобы свободно овладеть им, а в том, чтобы в процессе углубить понимание основных языков. Летти и Рами начали изучать протоиндоевропейский язык с профессором де Вризом. Виктуар предложила консультативному совету ряд западноафриканских языков, но ей отказали на том основании, что Вавилон не располагает достаточными ресурсами для надлежащего обучения ни одному из них. В итоге профессор Плейфер уговорил ее изучать испанский, имевший отношение к окрестностям Гаити, но она была не слишком этим довольна.
Робин занимался санскритом с профессором Чакраварти, который на первом же уроке отругал его за то, что до сих пор не выучил этот язык.
– Студентов, изучающих китайский, сначала надо бы научить санскриту. Санскрит пришел в Китай через буддийские тексты, и это вызвало настоящий взрыв языковых изменений, поскольку буддизм ввел десятки понятий, для которых у китайцев не было простых слов. Монахиня, или «бхиксуни» на санскрите, стала «ни» [947]. Нирвана стала «непань» [948]. Основные китайские понятия, такие как ад, сознание и бедствие, пришли из санскрита. Сегодня нельзя разобраться в китайском, не понимая буддизма, а это означает понимание санскрита. Все равно что пытаться понять умножение, не умея писать цифры.
Робин подумал, что несправедливо обвинять его в том, что он преждевременно выучил язык, на котором говорит с рождения, но не стал возражать.
– В таком случае с чего начнем?
– С алфавита, – бодро отозвался профессор Чакраварти. – С основных строительных блоков. Возьмите перо и выпишите эти буквы, пока у вас не выработается мышечная память. Думаю, это займет с полчаса. Приступайте.
Латынь, теория перевода, этимология, главные языки и новый вспомогательный – это была на редкость серьезная учебная нагрузка, особенно когда каждый профессор назначал такие домашние задания, как будто других курсов не существовало. Преподаватели совершенно не сочувствовали студентам.
– У немцев есть прекрасное слово Sitzfleisch, – заявил профессор Плейфер, когда Рами возмутился, что им приходится читать больше сорока часов в неделю. – В буквальном переводе оно означает «сидячее мясо». Это означает, что иногда просто нужна усидчивость.
И все же находилось место и для веселья. Оксфорд стал их домом, и они прорыли в нем собственные норки, где их не просто терпели, а принимали с удовольствием. Они выяснили, какие кофейни обслужат их без лишнего шума, а в каких либо делают вид, что Рами не существует, либо объявляют его слишком грязным, чтобы сидеть на их стульях. Узнали, в какие пабы могут заходить после наступления темноты, не подвергаясь унижениям. Они сидели в аудитории Дискуссионного общества Оксфордского университета, с трудом сдерживая смех, когда студенты вроде Колина Торнхилла и Элтона Пенденниса с таким жаром кричали о справедливости, свободе и равенстве, что у них краснели щеки.
По настоянию Энтони Робин занялся греблей.
– Ничего хорошего в том, чтобы постоянно горбатиться в библиотеке, – сказал Энтони. – Нужно напрягать мышцы, чтобы мозги работали как следует. Разгонять кровь. Попробуй, тебе пойдет на пользу.
И ему действительно понравилось. Он находил удовольствие в ритмичных упругих движениях, снова и снова загребая веслом. Его руки окрепли, ноги почему-то стали казаться длиннее. Постепенно Робин распрямился и нарастил мышцы, что доставляло ему глубокое удовлетворение каждое утро, когда он смотрелся в зеркало. Он стал с нетерпением ждать прохладного утра на Айсисе, когда город еще не проснулся и на многие мили вокруг слышно было только щебетание птиц и приятный плеск погружающихся в воду весел.
Девушки тоже пытались проникнуть в лодочный клуб, но ничего не вышло. Они были недостаточно высокими, к тому же во время гребли приходилось много кричать, и им было трудно притворяться мальчиками. Но через несколько недель до Робина дошли слухи о двух агрессивных новичках в университетской команде по фехтованию, хотя Виктуар и Летти все отрицали.
– Именно агрессия в этом и привлекает, – в конце концов призналась Виктуар. – Так забавно наблюдать. Мальчишки постоянно рвутся вперед и упускают из виду стратегию.
– И в результате достаточно просто смотреть в оба и ждать, пока они ослабят защиту, – согласилась Летти. – Всего-навсего.
Зимой Айсис замерзла, и они катались на коньках, хотя ни один из них, кроме Летти, никогда раньше этим не занимался. Они завязали ботинки как можно крепче («Еще крепче! – велела Летти. – Они не должны елозить, иначе переломаете лодыжки») и, качаясь, покатили по льду, цепляясь друг за друга, чтобы сохранить равновесие, хотя в результате падали все вместе, стоило одному не удержаться на ногах. Рами сообразил, что нужно наклониться вперед и пригнуть колени, тогда он сможет катиться все быстрее и быстрее, и на третий день уже нарезал круги перед остальными, даже Летти, притворившаяся расстроенной, когда он ее обогнал, не могла удержаться от смеха.
Теперь их дружба стала прочной и долговечной. Они больше не были ошарашенными и испуганными первокурсниками, цепляющимися друг за друга. Они были усталыми ветеранами, которых объединили общие испытания; закаленными солдатами, опирающимися друг на друга в любой ситуации. Дотошная Летти, несмотря на ворчание, всегда делала пометки в переводе, не важно, поздно ночью или рано утром. Виктуар была «жилеткой» и выслушивала любое количество жалоб и мелочного нытья, не уходя от темы. А Робин мог постучать в дверь Рами в любое время дня и ночи, если хотел выпить чаю, над чем-нибудь посмеяться или с кем-то поплакать.
