Закон «Бритвы» - Силлов Дмитрий Олегович "sillov"

Видел.

Но ничего не чувствовал…

Мое тело больше не принадлежало мне. Оно вновь стало лишь бесполезным придатком к голове, которая могла теперь только есть, пить, выть от безысходности и скрипеть зубами в бессильной ненависти к самому себе, который все понимал последние часы и в тупости своей на что-то надеялся. Ну что мне стоило пустить самому себе пулю в лоб, пока я еще был в состоянии?! Теперь же придется унижаться, просить это сделать кого-то другого. Виктор вряд ли согласится, а вот Меченый, пожалуй, не откажет…

Наконец мое тело перестало биться в конвульсиях, и я смог говорить. Даже рот успел открыть – но сказать мне не дали.

– Твою ж маму, – сказал Меченый, доставая пистолет из кобуры. – Ну, прости, сталкер, что-то я тупанул слегка – надо было, конечно, поинтересоваться, нет ли у тебя какой-нибудь аллергии на продвинутые лекарства. Можешь не просить, я все понимаю. Думаю, ты бы сделал для меня то же самое, случись такое со мной.

Он поднял было пистолет, но Японец резко, незаметно и вроде бы несильно ударил по стволу, отчего огнестрел вылетел из руки сталкера и смачно шлепнулся на землю, сырую от моей крови.

– Не понял, – окрысился было Меченый, но Савельев пожал плечами:

– Ты слишком быстро принимаешь решения и стреляешь, поэтому по-другому было никак.

– Думаешь, мечом отрубить голову от тела-тряпочки будет эпичнее? – ехидно поинтересовался сталкер.

Японец не ответил. Он просто как стоял – так и опустился на землю, словно ноги у него стали ватными и в конечной точке опускания сами собой сложились в положение, немыслимое даже для меня, немало времени посвятившего рукопашному бою, – когда обе стопы лежат на бедрах.

– Смотри на меня, – произнес Виктор, не мигая уставившись на меня – и я удивился, насколько черными и бездонными стали его глаза. – Смотри на меня…

Его взгляд притягивал. Меня будто начало засасывать в бездну, беспросветную, как обитель Сестры, которую другие люди называют Смертью… И не было сил сопротивляться этой равнодушной и безграничной мощи – да и бесполезно это, все равно что убегать от стремительно приближающегося торнадо. Только состояло оно не из песка и ветра, скрученного в смертоносную спираль, а из слов, в которые мое сознание погружалось, словно в болото…

– Ты слаб. Ты потерял силу Меченосца. Ты не видишь смысла жизни, и оттого жизнь отвернулась от тебя. Ты потерял веру в свое Предназначение, и потому Мироздание больше не покровительствует тебе. Ты не нужен Вселенной, человек, не ценящий великий дар, доставшийся по наследству, и потому неудачи рано или поздно убьют тебя. Мироздание всегда сбрасывает с доски слабые фигуры, потерявшие веру в себя…

Я не слышал этих слов. Я был ими, словами, в которых я горел, словно в неистовом огне, извиваясь от немыслимой боли, – потому что правда всегда жжет больнее, чем самое жестокое пламя…

– Но Мироздание всегда дает последний шанс даже тем, кто не способен ни осознать его, ни, даже осознав, воспользоваться им. Даже когда кажется, что все кончено, что больше не на что надеяться, – это лишь иллюзия, в которую с радостью верят те, кто слаб. И погибают они не от внешних обстоятельств, а от собственной слабости. Воспользуйся своим шансом, Меченосец. Вспомни, кто ты есть.

И я вспомнил.

И о Мироздании, неизвестно с какой радости отметившем меня своим вниманием, и теперь это клеймо жжет меня постоянно, словно никак не заживающая гнойная рана.

И о Предназначении, опостылевшем мне, как привязавшаяся бешеная собака, что никак не отстанет и постоянно кусает, подгоняя, лишь только я начинаю бежать немного медленнее.

И о способностях своих, которые, как слюна той собаки, проникли в меня, и я невольно стараюсь пользоваться ими как можно реже, опасаясь, что зараза еще сильнее отравит мою кровь и мозг, окончательно превратив меня в чудовище…

Но слова продолжали разъедать мои внутренние установки подобно царской водке, растворяющей золотые замки, которыми я намертво запечатал то, что считал абсолютным злом, поселившимся во мне…

– Ты считаешь свой дар проклятием – но это лишь слова. Любое проклятие становится даром, если ты используешь его во благо и для себя, и для других. И любой дар превращается в проклятие, если ты осознаёшь, что, применяя его, сеешь зло…

Формулировки были слишком точны, чтобы я мог что-то возразить. Даже с моим цинизмом сложно было не согласиться со Словами. Можно долго спорить со всем миром на тему, что есть добро, а что зло, но внутри себя ты всегда знаешь разницу. И даже если ты заранее прощаешь себе всё, что совершаешь, выписав самому себе индульгенцию на любую подлость, в своем сердце ты все равно осознаёшь, кто ты есть на самом деле. И это осознание по-любому разъедает тебя изнутри, отравляя тело продуктами распада твоей личности, заставляя глушить адреналином, шлюхами, спиртным и наркотой мысли о том, кто же ты есть на самом деле…

– Встань, Меченосец! – гремели Слова внутри меня, сотрясая мое безвольное тело. – Твой Дар и твоя Судьба зовут тебя!

И я попытался, собрав всю свою волю в кулак – потому что очень хотел встать, потому что действительно глупо искать убежища в Смерти, ибо не убежище это, а просто место, где уже ничего не исправишь. И где ты потом целую Вечность будешь сожалеть о том, что даже не попытался что-то изменить в жизни, которой у тебя больше нет.

Но у меня ничего не вышло.

– Он старается, – раздался где-то далеко-далеко знакомый голос. – Но у него ни хрена не выходит.

– Вижу, – ровно отозвался второй голос. – И, кажется, знаю, в чем дело. Невозможно перейти мост, когда часть его просто отсутствует. Но можно попробовать найти выход.

– Не понял, – обескураженно проговорил первый голос. – Что ты делаешь? На кой тебе позвонок этой подземной сколопендры?

– Он прежде всего кость, – отозвался второй. – А кость – это материал, которого сейчас нет на том месте, где был артефакт. Без кирпичей здание не построить.

– И ты собрался… А-хренеть…

Я ощутил нешуточную боль ниже затылка. Оказывается, даже если ты состоишь из пламенных и убедительных Слов, шея остается шеей. И когда свежий шов, находящийся на месте раны, начинает вскрывать стальной клинок, это, мать его, чувствуется очень отчетливо.

– Ты реально больной на всю голову, – сказал первый, при этом в его голосе слышались утвердительные нотки.

– Легенды гласят, что в состоянии мицу но-кокоро древние воины могли пришить себе руку врага взамен своей, отрубленной и утерянной в горячке боя, – ответил второй. Боль в моей шее стала реально нестерпимой. Я уже не понимал, кто я и что я – вихрь из Слов или один сплошной комок нереальной боли, балансирующий на грани то ли беспамятства, то ли смерти.

– Руку пришивали? Чужую? – недоверчиво произнес первый голос. – И что, приживалась?

– Если у воина хватало личной силы, то да, – ровно отозвался второй. – Тело отторгает чужое потому, что считает его чужим. Но если воин силой своего духа подчиняет себе свое тело, то возможно все. Снайпер – Меченосец, воин древнего клана, члены которого были способны поворачивать время вспять, разрушать старые, отжившие вселенные, а после на их месте создавать новые. Я слышал, что в нем сокрыта часть артефакта, передавшего ему способность лепить свое лицо подобно глине, а значит, плоть и кости этого человека подчиняются его воле. Сейчас я лишь даю его телу материал, из которого Снайпер сам может слепить себе новый, человеческий позвонок – либо остаться калекой на всю жизнь. Теперь все зависит только от него.

– Может, и не врут твои японские легенды, – задумчиво произнес первый голос. – Я слышал, что Болотник прирастил голову Индуса к телу его брата. Правда, Индус после этого совсем крышей поехал, но это уже другая история.

– Все, – сказал второй голос. – Даже шить не потребовалось, регенерон отлично сработал.

– Еще бы, – хмыкнул первый. – Я ему двойную дозу вкатил. Такое вливают, когда кишки во вспоротое брюхо обратно запихивают, а ниток с иголкой нет, и надо, чтоб требуха обратно не вывалилась. Главное – следить, чтобы сходящееся мясо кишку не прищемило.