– Нельзя оценить рай, пока не побываешь в аду, – заметил Вималь. – Откровение. Или Евангелие от Марка. Что-то в этом роде.
– Такого нет в Библии, – заявила Минна.
– Ну и ладно, – отмахнулся Вималь. – Как будто я не знаю.
– Как жестоко с твоей стороны, – сказала Летти.
– Поторопитесь, – бросил Вималь через плечо. – Принесите девушкам вина.
Бокалы перешли по кругу, разлили портвейн. Вскоре Робин уже порядочно набрался, голова слегка кружилась, ноги стали ватными. Он прислонился к шкафу, запыхавшись после вальса с Виктуар, и наслаждался чудесным зрелищем. Вималь забрался на стол и энергично отплясывал джигу с Минной. За противоположным столом Мэтью Хаундслоу, победитель прошлогоднего конкурса в аспирантуру, гравировал на серебряной пластине словесную пару, которая вызывала розовые и алые светящиеся сферы, скачущие по залу.
– Ибашо, – произнесла Илзе Дэдзима.
Робин повернулся к ней. Она никогда прежде с ним не заговаривала, он не был уверен, что она обращается к нему. Но больше поблизости никого не было.
– Прошу прощения?
– Ибашо, – повторила она, качнувшись. Она взмахнула руками перед собой, словно танцуя или дирижируя оркестром. Робин не понимал, откуда доносится музыка. – На английский это трудно перевести. Это означает некое место, где чувствуешь себя как дома, можешь быть самим собой.
Она написала в воздухе иероглифы 居场所, Робин знал их эквивалент в китайском. Жилье. Место.
В последующие месяцы, вспоминая эту ночь, он мог ухватиться лишь за горстку четких воспоминаний: после трех бокалов портвейна все превратилось в приятный туман. Он смутно помнил, как танцевал под неистовую кельтскую мелодию на сдвинутых вместе столах, потом играл в языковую головоломку, включающую много воплей и быстрых рифм, и смеялся так, что заболели бока. Он вспомнил, как Рами сидел с Виктуар в углу и дурачился, пародируя профессоров, пока у нее не высохли слезы, а потом они оба хохотали до слез.
– Я презираю женщин, – произнес Рами суровым монотонным голосом профессора Крафт. – Они взбалмошны, легко отвлекаются и вообще не умеют серьезно подходить к учебе, как требуется в университете.
Робин вспомнил английские фразы, которые невольно всплывали в голове, когда он наблюдал за весельем; фразы из песен и стихов, смысл которых он не совсем понимал, но звучали они уместно – возможно, именно это и есть поэзия? Смысл через звучание? Робин точно не знал – он только задумался об этом или же задавал этот вопрос вслух каждому встречному, но все пытался разобраться, что такое «ямочки ланит» [967].
А еще он помнил, как глубокой ночью сидел на лестнице с Летти, которая безудержно рыдала, уткнувшись ему в плечо.
– Я хочу, чтобы он меня заметил, – повторяла она сквозь икоту. – Почему он меня не замечает?
Конечно, Робин мог придумать множество причин, например, потому что Рами темнокожий, а Летти – дочь адмирала и Рами не хочет, чтобы его пристрелили прямо посреди улицы; или потому что Рами просто не отвечает ей взаимностью, а Летти ошибочно принимает его доброту и щедрость за особое внимание, ведь Летти из тех девушек, кто привык к особому вниманию. Но он знал, что лучше не говорить ей правду. Летти нужен был не честный совет, а тот, кто ее утешит, кто любит и окажет если не особое внимание, которого она так жаждала, то хотя бы его подобие.
Поэтому он позволил ей всхлипывать, прижимаясь к нему, и заливать слезами его рубашку, и поглаживал ее по спине, машинально бормоча, что Рами просто идиот. Разве ее можно не любить? Она прекрасна, прекрасна, ей позавидовала бы сама Афродита – и вообще, сказал он, ей повезло, что богиня еще не превратила ее в муху. Тут Летти хихикнула и перестала плакать, а значит, у него получилось.
У него появилось странное ощущение, что стоит ему заговорить, и он растворяется, становится фоном для старой как мир истории. Возможно, дело было в выпитом, но его завораживало, что он словно выходит за пределы своего тела и наблюдает откуда-то с карниза, как смешиваются ее плач с его бормотанием, как они плывут и превращаются в струйки конденсата на холодных витражных стеклах.
К тому времени как вечеринка закончилась, все они были очень пьяны – кроме Рами, который все равно опьянел от усталости и смеха, – и только поэтому им пришло в голову пересечь кладбище за Сент-Джайлсом, выбрав длинный путь на север, где жили девушки. Рами что-то пробормотал себе под нос, и они прошли через ворота. Сначала прогулка казалась большим приключением: они спотыкались друг о друга, смеялись, обходя надгробия. Но потом воздух, казалось, очень быстро изменился. Тепло уличных фонарей померкло, тени от надгробий вытянулись и сместились, словно некая сущность не желала их здесь видеть. Робина внезапно охватил леденящий душу страх. Прогулки по кладбищу никто не запрещал, но вторжение на территорию кладбища в таком состоянии показалось ему святотатством.
Рами тоже это почувствовал.
– Давайте прибавим шаг.
Робин кивнул. Они стали быстрее огибать надгробия.
– Не надо было мне приходить сюда после вечерней молитвы, – пробормотал Рами. – Лучше бы я слушался маму.
– Постойте, – сказала Виктуар. – Летти… Где Летти?
Они обернулись. Летти отстала, остановившись перед могилой.
– Смотрите, – показала она с округлившимися глазами. – Это она.
– Кто «она»? – спросил Рами.
Но Летти не ответила, уставившись на камень.
Пришлось вернуться к ней, к потрепанному непогодой камню. На нем было написано: «Эвелин Брук, любимой дочери и студентке. 1813–1834».
– Эвелин, – сказал Робин. – Это же…
– Эви, – подтвердила Летти. – Девушка, за чьим столом мы работали. Девушка, которая придумала столько словесных пар. Она умерла. Уже давно. Пять лет назад.
Ночной воздух вдруг показался ледяным. Остаток тепла от портвейна улетучился, как и веселье, теперь они стояли здесь трезвые, замерзшие и напуганные. Виктуар плотнее запахнула шаль на плечах.
– Как думаете, что с ней произошло?
– Наверное, что-то обыденное. – Рами смело решил прогнать мрачное настроение. – Вероятно, заболела, или произошел несчастный случай, или переутомилась. Может, каталась на коньках без шарфа. Или так погрузилась в исследования, что забывала поесть.
Но Робин подозревал, что причина смерти Эвелин Брук не такая прозаичная, как обычная болезнь. Про исчезновение Энтони на факультете уже давно не вспоминали. Профессор Плейфер как будто совершенно забыл о существовании такого студента, он не сказал об Энтони ни слова с тех пор, как объявил о его смерти. А стол Эви уже больше пяти лет хранили в неприкосновенности.
Эвелин Брук – особая студентка. И с ней случилось что-то ужасное.
– Давайте пойдем домой, – прошептала через несколько секунд Виктуар.
Наверное, они провели на кладбище уже довольно много времени. Темное небо постепенно уступало место бледному рассвету, а холод превратился в утреннюю росу. Бал закончился. Последняя ночь триместра тоже, и впереди ждало бесконечное лето. Они молча взялись за руки и пошли домой.
Глава 15
И осенние дни светятся мягким сияньем,
И наливается наконец яблоко, и висит на ветке, созревшее и готовое упасть, —
Тогда приходят самые счастливые, самые умиротворенные дни!
Уолт Уитмен. Безмятежные дни
На следующее утро Робин получил экзаменационные оценки («отлично» по теории перевода и латыни, «очень хорошо» по этимологии, китайскому и санскриту), а также следующую записку, напечатанную на плотной кремовой бумаге: «Совет бакалавров Королевского института перевода рад сообщить, что вы приглашены продолжить обучение в бакалавриате на следующий год».
Только получив документы на руки, он ощутил, что это реально. Он прошел, все они прошли. По крайней мере, еще на год у них есть дом – оплаченное жилье и питание, стабильная стипендия и доступ ко всем интеллектуальным богатствам Оксфорда. Их не выгонят из Вавилона. Они снова могут спокойно дышать.
