– Уж я-то повидала всяких тропических болезней, – сказала она. – Что бы у него ни было, я наверняка видела это у местных жителей. Просто дайте мне взглянуть на него, и я его вылечу.
Каким-то чудом ее удалось убедить, что профессор Ловелл одновременно очень заразен и болезненно застенчив.
– Он не останется наедине с незамужней женщиной, – торжественно поклялась Летти. – Он будет в ярости, если мы вас туда пустим.
Тем не менее мисс Смайз настояла, чтобы они ежедневно молились вместе с ней за его здоровье, и Робин едва сдерживался, чтобы его не вырвало от чувства вины.
Дни казались ужасно длинными. Время едва ползло, каждая секунда таила в себе вероятность разоблачения и вопрос: «Сойдет ли нам это с рук?». Робина постоянно тошнило. Но не так, как от накатывающей волнами морской болезни; его тошнило от бремени вины, грызущей желудок и когтями впивающейся в горло, от ее яда было трудно дышать. От попыток расслабиться или отвлечься становилось только хуже – как только он терял бдительность, тошнота усиливалась, гул в ушах грохотал все громче и громче, и мир перед глазами затуманивался, превращаясь в размытое пятно.
Нужно было изо всех сил сосредоточиться, чтобы просто вести себя как обычный человек. Иногда он с трудом вспоминал, как дышать. Приходилось мысленно твердить себе: все хорошо, все хорошо, никто не знает, все считают тебя просто студентом и думают, что он болен. Но даже эта мантра грозила выйти из-под контроля; стоило Робину хоть на секунду расслабиться, как она трансформировалась в правду: ты убил его, продырявил ему грудь, его кровь повсюду – на книгах, на твоих руках, скользкая, влажная, теплая…
Он боялся своих потаенных мыслей, боялся отпустить их на волю. Не мог долго думать о чем-то другом. Каждая мысль в голове превращалась в хаотическое нагромождение вины и ужаса, всегда сменяясь одним и тем же мрачным рефреном:
Я убил своего отца.
Я убил своего отца.
Я убил своего отца.
Он истязал себя, представляя, что случится, если их раскроют. Воображал эти сцены так живо, что они казались воспоминаниями – краткий и ужасный суд, презрительные взгляды судей, кандалы на запястьях, и если не виселица, то долгое, мучительное плавание в тесном трюме в колонию для преступников в Австралии.
Он никак не мог разобраться, какое мгновение стало поворотным моментом и привело к убийству – всего доля секунды внезапного порыва ненависти, одна произнесенная фраза, один бросок. В «Аналектах Конфуция» утверждается, что даже колесница с четверкой лошадей не может угнаться за однажды произнесенным словом, его уже не вернешь. Но это казалось каким-то фокусом. Ведь так несправедливо, что столь незначительное действие может иметь столь грандиозные последствия. Событие, способное разрушить не только его жизнь, но и жизнь Рами, Летти и Виктуар, должно длиться долгие минуты и требовать значительных усилий. Случившееся имело бы больше смысла, если бы он стоял над телом отца с тупым топором, раз за разом обрушивая оружие на голову и грудь, пока кровь не забрызгает оба лица до неузнаваемости. Нечто жестокое и длительное, результат чудовищных намерений.
Но это описание совсем не подходило к случившемуся. Никакой жестокости. Никаких усилий. Все произошло так быстро, что у Робина даже не было времени задуматься. Он и не помнил, как начал действовать. Разве можно замышлять убийство, если даже не помнишь, что хотел убить?
Но что это за вопрос? Какой смысл разбираться, желал он смерти отца или нет, когда искореженный труп необратимо погружается на дно океана?
По ночам было хуже, чем днем. Днем хотя бы можно было временно отвлечься, глядя на перекатывающиеся волны и брызги туманов. А по ночам в одиночестве гамака оставалась лишь беспросветная тьма. Ночи состояли из промокших от пота простыней, озноба и дрожи, а среди других спящих нельзя было даже застонать или вскрикнуть.
Робин лежал, подтянув колени к груди и обеими руками закрывая рот, чтобы приглушить лихорадочное дыхание. Когда ему удавалось заснуть, сны были обрывочными и ужасающе яркими, они снова и снова показывали каждую секунду того последнего разговора, вплоть до разрушительного финала. Но детали постоянно менялись. Какие слова произнес напоследок профессор Ловелл? Как он смотрел на Робина? В самом ли деле шагнул к нему? Кто первым сдвинулся с места? Была ли это самооборона или упреждающий удар? А есть ли разница? Робин уничтожал собственные воспоминания. То бодрствуя, то засыпая, он пересматривал один и тот же момент с тысячи разных сторон, пока не перестал понимать, что произошло на самом деле.
Он хотел, чтобы эти мысли прекратились. Чтобы они исчезли. По ночам черные бесконечные волны казались утопией, и больше всего на свете Робину хотелось шагнуть за борт, чтобы океан поглотил его вместе с чувством вины, затянул в стирающие память глубины. Но тем самым он бы приговорил остальных. Как будет выглядеть, если один студент утонул, а профессора убили? Из этого они не выпутаются, как бы ни были изобретательны.
Но если смерть не выход, выходом может оказаться наказание.
– Я должен признаться, – прошептал он Рами однажды бессонной ночью. – Это единственный вариант, нужно с этим покончить.
– Не глупи, – ответил Рами.
Робин лихорадочно выпрыгнул из гамака.
– Я правда так думаю, я пойду к капитану…
Рами соскочил с гамака и преградил Робину путь.
– Вернись, Птах.
Робин попытался протиснуться мимо Рами к трапу. Рами проворно дал ему пощечину. Каким-то образом от потрясения Робин успокоился – ослепляющая до белизны боль стерла из головы все мысли, пусть всего на несколько секунд, но этого оказалось достаточно, чтобы замедлить бешеное биение сердца.
– Теперь мы все сообщники, – прошипел Рами. – Мы же вычистили его каюту. И выкинули тело, чтобы тебя прикрыть. Мы все многократно лгали, мы – орудия преступления, и если ты отправишься к палачу, то обречешь и нас. Это ты понимаешь?
Робин пристыженно понурил голову и кивнул.
– Вот и хорошо, – сказал Рами. – А теперь ложись спать.
Единственным плюсом всего этого безумия было то, что они с Рами наконец-то помирились. Убийство перебросило мост через пропасть между ними, развеяло обвинения Рами в соучастии и трусости. Не имело значения, что это произошло случайно и Робин поступил бы по-другому, если бы мог. У Рами больше не было идеологических оснований обижаться на него, ведь именно Робин убил колонизатора. Теперь они стали соучастниками, и это сблизило их как никогда. Рами взял на себя роль утешителя и советчика, которому можно поплакаться в плечо. Робин почему-то решил, что, высказавшись, улучшит свое положение, но произнесенное вслух только еще больше запутало его, хотя он был отчаянно благодарен Рами за то, что тот хотя бы его выслушал.
– Думаешь, я воплощение зла? – спросил он.
– Не будь идиотом.
– Ты часто меня так называешь.
– А ты говоришь много глупостей. Но ты отнюдь не воплощение зла.
– Но я убийца, – сказал Робин и повторил это еще раз, потому что слова звучали настолько нелепо, что даже произносить их было странно. – Я отнял жизнь. Намеренно и обдуманно – я знал, что сотворит с ним пластина, и вытащил ее, и наблюдал, как она разрушила его тело, и хотя спустя мгновение уже сожалел, что сделал это, я был доволен результатом. Это произошло не случайно. И как бы сильно я ни хотел вернуть все назад, я желал его смерти и убил его. – Он судорожно вздохнул. – И я… какой человек на такое способен? Только злодей. Бездушный мерзавец. Как иначе это могло произойти? Как такое можно простить?
Рами вздохнул.
– Отнять жизнь – все равно что убить все человечество. Так говорится в Коране.
– Спасибо, – промямлил Робин. – Как утешительно.
– Но в Коране также говорится о бесконечном милосердии Аллаха. – Рами немного помолчал. – И я думаю… Ведь профессор Ловелл был дрянным человеком, правда? А ты сделал это для самозащиты, верно? И то, как он поступал с тобой, твоим братом, вашими матерями… Быть может, он заслужил смерть. Быть может, его убийство предотвратило то зло, которое он мог причинить другим людям. Но это не твое решение. А Бога.
