Это не стало сюрпризом. В конце концов, она была женщиной в стране, где слово «истерия» происходит от греческого «хистера», матка. Ее друзья постоянно твердили о дискриминации, с которой сталкиваются как иностранцы, но почему никто не замечал, как жестоко Оксфорд обращается с женщинами? Однако, несмотря ни на что, они здесь и добились успеха, бросая вызов трудностям. Они взяли эту крепость. Заслужили здесь место и могли достичь чего-то большего, нежели было предначертано при рождении. У них была возможность стать тем самым исключением. И, конечно, они должны быть отчаянно благодарны.
И вдруг после Кантона все остальные заговорили на языке, который она не понимала. Внезапно Летти оказалась вне игры, и этого она не могла вынести. Не могла взломать код, как ни старалась, потому что каждый раз, когда она спрашивала, ответом всегда было: «Разве это не очевидно, Летти? Разве ты не понимаешь?» Нет, она не понимала. Она считала их принципы нелепыми, верхом глупости. Она считала империю неизбежной. Будущее – неизбежным. А сопротивление – бессмысленным.
Их убежденность сбивала с толку. Зачем биться головой о кирпичную стену?
И все же она помогала им и хранила секреты. Она любила их. Готова была убить ради них. И не хотела верить в их недостатки, хотя полученное воспитание заставляло думать иначе. Они не дикари. Не низшие существа с хилым умишком. Их просто несправедливо недооценивали.
Но до чего же ненавистно ей было смотреть, как они совершают все те же ошибки, что и Линкольн.
Как они могли не замечать, насколько им повезло? Их пустили в прославленные аудитории, подняли из грязи, в которой они родились, до сияющих высот Королевского института перевода! Каждому из них пришлось всеми силами бороться за место в Оксфорде. И, сидя в Бодлианской библиотеке, листая книги, которые Летти не могла бы получить, если бы не училась переводу, она не могла не поражаться, как же ей повезло. Чтобы попасть сюда, Летти бросила вызов судьбе, как и все остальные.
Так почему же им этого мало? Они уже взломали систему. Зачем же так стремятся уничтожить ее окончательно? Зачем кусать руку, которая тебя кормит? Разбрасываться дарами?
На кону стоит кое-что поважнее, заявили они (покровительственным, снисходительным тоном, как ребенку, словно она вообще ничего не знает). Дело в глобальной несправедливости, Летти. В том, как империя грабит весь остальной мир.
Она опять попыталась отбросить в сторону предрассудки, сохранить непредвзятость, разобраться, что именно их так тревожит. Вновь и вновь ее этические нормы подвергались сомнению, и она заявляла о своей позиции, как бы доказывая, что на самом деле не такой уж плохой человек. Конечно, она не поддерживает войну. Конечно, она против любых предрассудков и эксплуатации. Конечно, она на стороне аболиционистов. Конечно, она поддержит перемены, пока их добиваются мирно, цивилизованно и достойно.
Но потом ее друзья заговорили о шантаже. О похищении, бунте, подрыве верфи. Ужасающе и кроваво. И Летти не могла смотреть, как Рами, ее Рами, кивает, пока кошмарный Гриффин Ловелл разглагольствует с довольным блеском в глазах. Она не могла поверить, что Рами стал таким. Что они все такими стали.
Разве недостаточно ужасно, что они покрывают убийство? Неужели она должна стать сообщницей и в других преступлениях?
Ее как будто окатили холодной водой, и она проснулась. Что она здесь делает? Во что впуталась? Это не благородная борьба, а лишь всеобщее помешательство.
На этом пути не было будущего. Теперь она это поняла. Ее одурманили, втянули в тошнотворный фарс, и он закончится только двумя способами: тюрьмой или палачом. Только она одна сохранила остатки здравомыслия, чтобы это понять. И как бы ужасно она себя при этом ни чувствовала, нужно было действовать решительно – ведь если она не может спасти друзей, то должна спасти хотя бы себя.
Глава 26
Колониализм – это не машина, способная мыслить, не тело, наделенное разумом. Он представляет собой голое насилие и сдается только тогда, когда сталкивается с еще большим насилием.
Франц Фанон. Проклятые этой земли
Тайная дверь рядом с погребом «Кладовых и сада» вела в грязный тесный туннель, куда можно было втиснуться только на четвереньках. Он казался бесконечным. Дюйм за дюймом они продвигались вперед, нащупывая путь вслепую. Робин пожалел, что они не прихватили с собой ни свечи, ни огнива, пришлось лишь довериться обещанию Энтони и ползти, слыша эхо собственного дыхания. Наконец потолок стал загибаться вверх, и потную кожу обдал поток прохладного воздуха. Они нащупали земляную стену и дверь в ней, а потом и ручку; толкнув дверь, они оказались в небольшой комнате с низким потолком, освещенной лунным сиянием через крохотное решетчатое оконце.
Шагнув в нее, они огляделись.
Кто-то недавно здесь побывал. На столе лежала буханка хлеба, еще свежая и мягкая, рядом стояла наполовину прогоревшая свеча. Виктуар покопалась в ящиках и нашла коробок спичек, зажгла свечу и подняла ее, освещая комнату.
– Вот где скрывался Гриффин.
Убежище показалось Робину удивительно знакомым, хотя он не сразу понял почему. Мебель была расставлена в точности так же, как в его комнате на Мэгпай-лейн, – стол под решетчатым окном, аккуратная кровать в углу и книжный шкаф напротив. Здесь, под землей, Гриффин, осознанно или нет, попытался воспроизвести свои университетские дни.
– Как думаешь, здесь безопасно остаться на ночь? – спросил Робин. – В смысле…
– Непохоже, чтобы здесь побывали посторонние. – Виктуар осторожно присела на край кровати. – Думаю, если бы они знали об этом месте, то уже перевернули бы здесь все вверх дном.
– Наверное, ты права.
Робин сел рядом с ней. Лишь сейчас он почувствовал, насколько вымотался: усталость поднималась по ногам к груди. Возбуждение побега отступило, теперь они были в безопасности, спрятаны под землей. Ему хотелось отключиться и больше не просыпаться.
Виктуар наклонилась к стоящей рядом с кроватью бочке с чистой водой. Плеснула немного на валявшуюся неподалеку рубашку и протянула ее Робину.
– Вот, оботрись.
– В смысле?
– У тебя кровь, – мягко произнесла она. – Вообще-то ты весь в крови.
В первый раз после побега Робин пристально посмотрел на Виктуар.
– Ты тоже вся в крови.
Они сидели рядом и молча приводили себя в порядок. Они оба были такими грязными, что каждому потребовалось по рубашке, а потом еще одна. Кровь Гриффина оказалась не только у Робина на руках, но на щеках и за ушами, засохшая под слоем пыли и грязи.
Они по очереди вытирали друг другу лица. Так приятно было ощущать прикосновения, это давало возможность сосредоточиться на чем-то простом, отвлечься от невысказанных слов, давивших тяжелым грузом. Хорошо, что не нужно было их произносить, эти черные, удушающие тучи слов. Сформулировать их все равно было невозможно. Оба думали о Рами, Гриффине, Энтони и всех остальных, кого так внезапно и жестоко вырвали из этого мира. Но ни Робину, ни Виктуар не хватало сил коснуться этой бездны горя. Еще слишком рано было называть ее, придавать ей форму и укрощать словом, и любая попытка их раздавила бы. Они лишь вытирали кровь с кожи и пытались дышать.
Наконец они бросили грязные тряпки на пол и прислонились к стене, друг против друга. Было сыро и холодно, но без очага они не могли согреться. Они придвинулись ближе, накинув хлипкое одеяло на плечи. И очень долго молчали.
– И что теперь? – наконец спросила Виктуар.
Такой трудный вопрос, заданный вполголоса. Что теперь делать? Они хотели поджечь Вавилон, но разве это возможно? Старая библиотека разрушена. Друзья погибли. Все, кто был смелее и умнее, мертвы. И только они двое еще здесь и не должны допустить, чтобы друзья погибли напрасно.
– Гриффин сказал, ты знаешь, что делать, – ответил Робин. – Что он имел в виду?
– Только то, что мы должны найти союзников, – прошептала Виктуар. – Что у нас больше друзей, чем мы думаем, нужно только добраться до убежища.
