— В тот день мне понравилось… Понравилось как ты меня душил.
Откровенно говоря, я был удивлён. И мне стало безумно любопытно, что именно ей понравилось.
— Я многих парней просила придушить меня также, как и ты в тот раз. Они брали простыни, туго оборачивали вокруг моей шеи, и даже пытались что-то изобразить.
Она умолкла. Курила, выпускала дым, и мне показалась, что она подбирает слова. Именно этот разговор она не репетировала. Она боялась его, всячески избегала. Старалась пресечь, не дав ему развиться до откровений, но у неё ничего не получилось. Больная тема всегда вылезает наружу. Рядом со мной она не сможет упрятать ни одной своей грязной мысли так глубоко, чтобы я не смог достать.
— Они душили меня, — продолжила она, — как-то неубедительно, словно боялись. Душили для вида, но не для кайфа. А я требовала их душить меня до тех пор, пока я не обмякну! Эти никчёмные ублюдки должны были душить меня по-настоящему! Но они называли меня ебанутой и просто трахали. А я лежала на кровати с каменным лицом, смотрела в потолок и курила, пока они спускали мне на живот. После того как ты ушёл, я больше ни с кем не получала удовольствия. Жизнь стала пресной! Даже эти сигареты… Я словно перестала ощущать никотин. И только мысль о том, что, возможно, ты действительно хотел меня придушить, возбуждает меня.
А ведь она права, в тот день я действительно хотел её придушить. Мне хотелось убить эту сучку за её гнусное поведение. Хотелось повалить её на пол и смотреть, как от удушья краснеет лицо, как выпучиваются глаза, как надуваются вены на лбу, как текут слюни по губам и как она безмолвно дёргает ртом до тех пор, пока мозг не отключиться от кислородного голодания. Она не имела никакого права тыкать в меня пальцем и называть мудаком!
Еще тлеющий окурок она принялась крутить пальцами, словно намекая мне, что его нужно куда-то пристроить. Обернувшись, я увидел грязную пепельницу с горой окурков на кухонном столе. Она тоже приметила кусок стекла для сбора фильтров.
— Я останусь? — спросила она, и я почувствовал чужие пальцы на перетянутому пластиковым хомутом дрыну.
Глава 2
Испытывал ли я к ней ненависть? Да.
Хотел ли я её убить? В порыве гнева, вызванным её наглостью, — да. Еще как! В тот день сковавший мои мышцы спазм был на столько сильным, что легкие, сердце и желудок заныли от невыносимой боли, словно в каждый орган медленно вгоняли сотни раскалённых игл. В тот день я лишь охладил иглы. Боль отступила, но гнев не давал мне окончательно очиститься от назойливых игл, не дававшим мне спокойно спать и работать. Возможно, я мог забыть эту суку и излечиться, но кто знает.
Я не мог её забыть.
И вот, она заявилась ко мне лично, переступила порог дома и проситься остаться. А я смотрю на её пухлое лицо, на дешёвую губную помаду, на медленно расползающуюся тушь по векам и заметно отслаивающуюся штукатурку под гнётом жирных капель пота. Она жалкая. Она безобидная. Она бедная девчонка, лишённая родительского воспитания. И даже то, что ей даст школа, институт, улица и работа — не смогут закрепиться в её голове, так как она ходит по твёрдому асфальту. А нужно идти по тонкому льду. Её душа должна прочувствовать всю остроту жизни. Коснуться смертельной опасности, и даже переступить одной ногой за черту. Взглянуть на смерть. Окинуть взглядом возможные последствия людской небрежности и непредусмотрительности. Набрать в ладонь горсть праха, некогда бывшим твоим домом и твоей жизнью. И в тот же миг все полученные знания вольются раскалённой лавой в разум и застынут там навечно, напоминая каждую секунду как тяжело и больно было тогда, в прошлом.
Зайдя ко мне в квартиру, глупая пухлая девчонка переступила черту. Её никто не звал, пришла сама. Знала, куда идёт. Знала, на что идёт.
— Да, — сказал я, докуривая сигарету. — Ты можешь остаться. Но у меня будет просьба.
— Какая?
— Ты помоешь мне голову.
Еще тогда она стала первой женщиной, которая помыла мне голову. А сегодня она стала первой женщиной, срезавшей пластиковый хомут с моих набухших причиндалов. Без лишних слов и расспросов она просунула холодное лезвие ножниц между куском пластика и дорогой мне плотью и перерезала тугую удавку. Я видел, как в её глазах вспыхивало любопытство, но стоило женской ладони коснуться меня, и лицо уже краснело от возбуждения. Воздух в ванной быстро насытился женской страстью и сгустился от запаха пота. Девичья растерянность и глуповатая улыбка полностью стёрлись с лица, как и последние следы губной помады, горьковатый вкус которых я ощущал на своём языке и дёснах.
В ванной она полностью разделась. Складки стали чуть заметнее, живот с утопленным пупком уже явно никуда не денется, пусть она хоть жизнь проведёт в спортзале. Но она не прошла мимо лёгкой возможности преобразить своё тело. Ну это же глупо и некрасиво! Что должно быть в голове, чтобы такое сотворить с собой? Ах да, точно… она еще не переступила порог…
Уродливые татуировки плавно переходили с ног на обрюзгшее тело и доходили до самых кистей рук. Выглядело отвратно. Сотня мелких рисунков ничем не связанных между собой напоминали наброски ребёнка в журнале для рисований. Я пытался зацепиться взглядом за её полную грудь, но постоянно отвлекался то на электрогитару красного цвета, то на морду мопса с огромным языком, то на змею, чья голова пропала под складкой, то на слово «друзья», где каждая отдельная буква была набита отдельным другом, которых, как мне кажется, у неё нихуя не было.
В какой-то момент я пожалел, что мы срезали хомут. Мысль, что у меня не встанет, напугала меня; на лбу выступил холодный пот, который она смыла своей ладонью вместе с шампунем. И свершилось чудо! Ниже пояса у меня всё набухло и напряглось.
Она сделала всё, что я просил. А я сделал всё, что просила она.
Спустя выкуренную пачку сигарет и потраченные несколько литров пота, девчонка валялась на полу с крепко затянутой простыней на шее. Я сделал всё, как она просила.
И даже больше! Я проведу её сквозь туман обыденной жизни, где она лишь слепо машет ручками, и путь свой никогда не найдёт. Я раскрою её очи. Я заставлю её сделать вдох, после которого испарится весь туман обыденности и наступит тьма очищения.
Я заставлю её сделать последний вдох.
Я сильнее стягиваю серую простыню на её шее. Девичье лицо покраснело, а вся наивность и похоть скрылись под ликом ужаса и страха. Глаза сквозь предсмертную пелену уставились в потолок, губы чуть содрогаются, выпуская изо рта густую слюну с противным хрипом. Она просила меня прекратить, когда ещё воздуха хватало в легких. Вгрызаясь когтями в мои руки, она пыталась прохрипеть: прекрати. Но я продолжал размеренными рывками входить в неё, смотреть в глаза и туже стягивать простынку на её шее.
Я не собирался становиться один из тех, кто не доводит дело до конца. Я не встану в один ряд с теми, кто лишь смог чуть придушить.
Она сделает последний вдох и отключится, словив неповторимый оргазм в своей жизни и одновременно шагнув за ту самую черту, за которой станет Человеком.
Её пухлые руки обмякли и канатом обвалились на пол. Голова с полуприкрытыми глазами дёргалась в такт каждому моему рывку. Капли пота пересекли посиневшее лицо и впитались в серую простыню, стянувшую её кожу гармошкой. Я ослабил хватку. Пульс слабый, дыхания нет. Моя девочка за чертой. Пусть там побудет минут пять, а после я её заберу обратно.
Все возвращаются разными. Но важнее не то, каким ты вернёшься. Сам факт пребывания за чертой меняет твою жизнь. Вкус на губах слаще, воздух свеж, даже вода кажется мягкой, словно пух.
Моя девочка вернулась другой.
Отдышавшись, она попросила сигарету.
— Ты кончил? — спрашивает она, делая глубокую тягу.
— Да, — отвечаю я.
Она выпускает дым, и я вижу, как кожа её лица окрашивается розоватым. Она нахмурилась, языком провела по губам и словно причмокнула, пробуя распробовать вкус обычных сигарет.
