Слова складываются в заклинание.
Дракониха застыла надо мной, изящные аккуратные руки мягко прикладываются к моим ключицам, попеременно перекочевывая на раненое бедро. Не сразу осознаю, что ворот платья широко распахнут, а подол задран почти до пояса, полностью обнажая мои ноги.
Между бархатистой кожей ее рук и кожей моего человеческого хрупкого тела, висящего на волоске от смерти, – вода. С трудом поворачиваю голову набок и цепляюсь взглядом за пустые стеклянные колбы, похожие на те, что Ян припрятал в кармане камзола, когда мы находились в кабинете князя в замке.
Кажется, это емкости с мертвой и живой водой, которые прямо сейчас исцеляют меня.
Пока губы Валентины шепчут, а рыжие волосы уже не щекочут мое лицо, делаю рефлекторный глубокий вдох душного воздуха, кишащего запахом бурлящей смолы. Ощущаю, как легкие тяжело наполняются им, обжигающим, подобно лаве, а затем пытаюсь сфокусировать взгляд на высоком мрачном замке, вершиной уходящем в огненные тучи, у подножия которого я лежу, и на силуэтах: кто-то покидает твердыню в эту самую минуту.
Сперва они напоминают едва различимые тени, но они приближаются, и вот я уже узнаю среди них Яна, Константина, Гая и Алексея. И еще мужчину, которого видела ранее, когда Ян позволил заглянуть в свои мысли.
Это Троян. Значит, его освободили.
Помимо шепота Валентины, невольно вслушиваюсь в разговор братьев с богом конца света. Они обсуждают условия сделки, заключенные с его возлюбленной Живой. Мужчина, услышав ее имя, вскидывает руки, покрытые черными лентами татуировок, к длинным растрепанным и запутанным волосам и приглаживает их, незаметно и в то же время стремительно преображаясь: прямо на моих глазах, подчиняясь магии, пряди укорачиваются, седая борода исчезает, а сутулые плечи распрямляются.
Он меняет свою сущность, принимает очередную из трех форм, которые имеет, на сей раз превращаясь из старца в мужчину средних лет. Он чувствует, что я на него смотрю, и переводит на меня взгляд.
Нас разделяет некоторое расстояние, но могу поклясться, что четко вижу, как в глубине радужек его глаз кишит черная мгла оттенка исчерчивающих его тело татуировок.
Спустя минуту я слышу его голос, доносящийся до меня приглушенным эхом, теряющийся на полпути, находящий преграду в плотной стене густого воздуха.
Он говорит что-то о Тьме, в которую я окунулась в озере.
– …она прошла сквозь нее. Искупалась в ней. Ей следует быть осторожнее…
Он о чем-то предупреждает их и меня, но мне невдомек, о чем именно.
Ян что-то бормочет и задает некий вопрос, которого мне не уловить.
А Троян, первое создание Тьмы, хранящий узорчатые следы ее прикосновения к своей плоти, отвечает:
– Я не способен ею управлять…
Конечно, он имеет в виду Тьму – первозданную, ту самую, частицы которой наполняли озеро.
Эта Тьма, по словам Яна, не должна знать, что я здесь. Но я все еще была далека от понимания, далека от истины о том, чем подобное может для меня обернуться. Я жива. И более-менее цела.
Она не расщепила меня, не уничтожила. Я в порядке.
Но, оборачиваясь, все четыре брата сверлят меня глазами, и Константин роняет странную реплику:
– Мы обязательно что-нибудь придумаем.
Замечаю, что в ту же секунду ладонь черного духа опускается на плечо Яна. Мой дракон спешно отворачивается от меня.
Что означает эта фраза? Что означает мое соприкосновение с Тьмой? Не представляю.
Мысли путаются, голова гудит, в ней не находится места тревоге и волнениям по этому поводу. Она переполнена произошедшими событиями и предстоящими, и я выталкиваю помыслы из своего сознания, развеиваю в раскаленном дуновении ветра, хороню в земле пекла, усеянной галькой из драгоценных камней.
Валентина умолкает, но тягостные вздохи рядом со мной заставляют меня чуть приподняться. Кто-то плачет, но не она. В нескольких шагах от нас обеих застыла Александра. Ее руки сложены на груди, периодически она подносит ладонь к лицу, утирает слезы и начинает в нервном порыве всхлипывать, в то же время гневно поглядывая на старшую сестру.
Не знаю точно, по ком или о чем она горевала, но, вероятно, одной из причин был отец – вдобавок Саша злилась на сестру за то, что та не просто позволила братьям одолеть Владыку пекла, а самолично обезоружила Смога, моргнув, раскрошив его тело в пыль одним взмахом длинных ресниц.
Кем бы он ни был, Александра любила его. Как бы ужасно он со всеми ними не поступал, она не могла избавиться от врожденной, навязанной природой и вселенной, безусловной любви.
Но, кроме того, Александра смотрела и на меня, и ее губы прошептали почти беззвучное «прости». Что удивило меня.
Затем она перевела взгляд на Яна, который уже давно разговаривал о чем-то с Константином, впилась глазами в спину старшего брата, вновь прошептала «прости» и продолжала плакать.
Это наталкивало меня на догадки о том, что Александра все же не питала ненависти к брату. Возможно, сердилась, но не пылала лютой злобой. Она винила себя за то, что дала мне упасть в озеро, хотя это и было сущей случайностью, неосторожностью. Она сделала так совершенно не специально и корила себя за то, что произошло в зале зловещего замка.
Александра как бы застряла между двух огней, разрывалась между чувствами к отцу и братьям с сестрой, между двумя сторонами, которые противостояли друг другу, но которые до сих пор оставались ее семьей.
Я могла ее понять, после нашей беседы у озера. И ответа на то, правильно ли она поступала, не отказываясь от отца, несмотря ни на что, – у меня не имелось. Возможно, у нее не было иного выбора.
Александра находилась еще в начале пути, ей еще предстоит многое осознать. Как и Смогу, если его не расщепили, ведь до последнего момента перед потерей сознания я так и не увидела синих искр. И времени для переосмысления своих поступков у Владыки пекла теперь предостаточно – целая вечность.
Ткань покрывает мои ключицы – руки Валентины застегивают пуговицы черного платья на моей шее. А после она протягивает ладонь, чтобы помочь встать.
Когда оказываюсь на ногах, слегка покачиваюсь, и Валентина подхватывает меня под локоть и дает мне опереться на свою руку. Другой, свободной, она проводит по моим волосам, поправляя пряди, и – как мне на мгновение мерещится – гладит меня, бережно и мягко, как ласкала бы ребенка.
Смотрю на нее недоверчиво, оторопело, но она не обращает на мою реакцию никакого внимания, ее взгляд направлен на братьев. От озарившихся сиреневым светом радужек исходит влажный блеск, словно от собравшихся в них слез, не выпускаемых усилием воли наружу. Или же от страха, который захватил ее от осознания того, что именно она совершила, и пока не отпустившего, хотя все уже кончено.
Но теперь она сделала то, что должна была. Она не оставила Яна в одиночестве противостоять отцу. Никто из них не бросил его, как в былые времена, когда следовало принять решение сражаться.
Они не покинули ни Яна, ни Константина, боровшегося в память о своей личной трагедии, когда из боли родилась невиданная сила, позволившая наконец одолеть отца, не допустившая вновь случиться несчастью.
– Что с Чернобогом? – спрашиваю я, пока мы стоим поодаль от мужчин, укрытых тенями, отбрасываемыми замком.
Над огромным зданием бурлит алое светило, извергающее в небо всполохи лавы и огня.
– Он пробудет некоторое время в пекле, – ровно отвечает она, застыв и не моргая. – В своем доме. В одной из клеток в собственной тюрьме.
Значит, они не расщепили его. Не смогли или не захотели… Верное ли это решение – судить не мне. Пытаюсь смутно представить, но не могу вообразить, сколько времени, веков, тысяч или сотен тысяч лет понадобится Чернобогу провести в заточении, чтобы осознать, сколько же зла он натворил, а потом – раскаяться и измениться.
Троян провел в клетке тысячелетие, что даже на малую долю не успело повлиять на него.
– Он ни для кого бы этого не сделал, – говорит глухим голосом дракониха. Слишком серьезным, нехарактерным для нее.
