И я услышал.
Да-да… я услышал речь. Вернее, как жужжание превращается в слова. Человек в грязной рясе обращался к толпе при помощи жуткого жужжания насекомых.
— Добрые люди Дарнольда, — жужжало в голове, — сегодня мы выгоним из нашего славного города зло. Мы избавимся от неверующих, чьи мысли были осквернены злом. Их умысел, — правая рука фигуры в рясе медленно опустилась и уставилась на кресты, — грозит нашей жизни нестабильностью. Невежды и глупцы. Их учитель — зло. Их мысли отравлены ядом. Их цели — наша катастрофа.
— Инга, — я с трудом различил в жужжании голос Осси, — эти люди на крестах… может это те, о ком говорил Зико?
— Даже если это и так, мы уже ничего не сможем сделать.
— Почему? Мы не станем их спасать?
— Осси, ты перегрелась на солнце? Или ты возомнила себя непобедимой и бессмертной? Оглянись, здесь сотня кровокожих. А толпа? Здесь никому нельзя доверять, толпа бросится на нас и разорвёт. Мы убьём многих, но итог один — мы станем пылью или новым песком для этого прекрасного побережья.
Глава 13
Это не люди. Это какие-то нелюди!
Обезумевшая толпа. Мерзкое столпотворение ублюдков, призывающих к крови в лучах адского солнца. Загорелая кожа на их лицах растягивается до хруста, и кажется, что каждый пытается переорать своего соседа. Ужас и мрак. Я чувствую невероятную злобу. Я чувствую холодное безумие, не имеющее под собой никакого объяснения. Они топчутся на моей крови, прыгают, пачкают мой алый покров своим потом и мочой, беснуясь в агонии зверства.
В каждом, кто пришёл на площадь поглазеть на казнь, — трепет и адреналин, с каждой секундой нарастающие подобно смертельному цунами. И чем ближе подходит священник в грязной робе к мучающимся на крестах людям, тем жажда крови в толпе становится невыносимо густой. Обволакивающей. Словно пожирающей тебя, готовой утащить под землю, пропустить сквозь острые камни и содрать с тела всю кожу.
Здесь люди хуже голодных зверей.
Здесь каждый человек рос с жестокостью на глазах, и сострадание ему не ведомо.
Я находился в эпицентре бесчеловечности, где апофеоз безумства вот-вот наступит.
Под невыносимое жужжание мерзких мух, человек в грязной рясе встаёт между двух крестов с прикованными к ним мужчинам, чьи обнажённые тела медленно угасают от жажды, вытекающей крови из отверстий на запястьях и невыносимой жары.
— Кровь грешников грязна, — жужжание доносилось отовсюду; с крыш соседских домов, со спины, с одежды толпы, плотно окружившей нас с Осси.
Мухи были везде.
Мухи стали рупором казни и голосом палача.
— А грязная кровь не в праве запятнать серый камень нашего прекрасного города, — жужжал голос фигуры, — Кровь грешников и бунтарей необходимо очистить. Сдуть пыль невежества и смыть глубоко въевшиеся пятна глупости и дикости. Глупцы преградили дорогу пятилетней жатвы, чья цель — наше благополучие и уверенность в завтрашнем дне. Они хотели обречь нас на голод! Они хотели навлечь на наши головы проклятие и кару, неминуемо пришедшую на наши земли за расплатой, которую мы должны подать им.
С моря ударил ветер. Подол грязной рясы фигуры затрепыхался по камню, оголив почерневшие ступни, с которых слетели мухи, освободив плоть новым мухам, вылупившихся на моих глазах.
Мне хочется снять со спины копьё и швырнуть его в фигуру между крестами. Хочется убить это мерзкое существо, вливающие в наши уши какие-то праведные речи. А потом убить каждого, кто осмелится броситься на меня. Их будет мало. Вначале захотят все, но когда прольётся первая кровь, когда копьё воткнётся в голову первому безумцу и запачкает каменную дорогу окровавленными осколками его черепа и мозга, остальные отступят.
Они видели много казней, но ни разу не помышляли о своей.
И когда их останется совсем мало, я загоню эти жалкие остатки бесчеловечности в море. Я буду смотреть на их растерянные лица, на которых страх начнёт рисовать иной портрет. Безысходность смерти неотвратимо потянет их к берегу, где волна моей крови смоет их обратно в море и утянет каждого на дно.
И что потом?
Чем я лучше этого безумца в грязной рясе?
Мне невыносимо больно от злости, пробудившейся во мне разгневанным бурлением толпы.
Фигура в запятнанной рясе вновь воздела руки к небесам.
— Я! — разлетелось противным жужжанием по всей площади. — Очищу их кровь. Вберу в себя всю грязь, оставив их грешным душам чистую плоть. Они падут перед нашими ногами омытыми, как телята, заботливо вылизанные коровой.
Обнажённые мужчины на крестах обливались потом. Кожа смуглая, волосы светлые. Головы поникли от бессилия, но мне видны их высохшие на солнце губы. Они подёргивались в безмолвии, как лица моего плаща. Возможно, они читали себе молитвы. Быть может, проклинали своего палача.
Ветер давно утих, но посеревшая от выступавшей на теле фигуры влаги ряса продолжала колыхаться. Местный монах или священно-служитель поднялся по каменным ступеням на пьедестал, заняв месту между распятыми на кресте измождёнными мужчинами. Протянул руки к прибитым кистям обвиняемым. Почерневшие ладони с трудом проглядывались сквозь облако мух, но я видел, как костлявые пальцы ухватились за запястья мужчин и сжались.
— Инга, — шептала Осси, — мы так и будем стоять и смотреть?
— Да.
— Мы должны сделать хоть что-то… я не могу на это смотреть.
— Прикрой глаза. И заткни уши. Наша сила здесь бесполезна.
— Но почему…
— Потому что наша жертва не принесёт ничего хорошего. Нас разорвут на куски, и никакая броня нас не спасёт! И наши друзья не успеют подоспеть вовремя. А потом и их убьют. К сожалению, мы вынуждены лишь наблюдать и копить злость, которая нам даст сил для будущих побед.
Жужжание нарастало с каждым ударом сердца. Грязная ряса фигуры колыхалась как при ураганном ветре. И когда толпа умолкла в ожидании зрелища, из рукавов фигуры вырвались чёрные столбы мух. Они напоминали густой дым от костров. Чёрные облака, за которыми прольётся дождь и в землю ударят сотни молний. Они напоминали нефтяной пятно, быстро расползающееся по земле. А когда мухи окутали распятья, казалось я смотрю на кусок стухшего мяса, усеянного мошкарой и паразитами.
Мухи облепили мужчин. Тела на крестах зашевелились. Их кожу словно покрывал слой ворсистой ткани, пропитанный маслом. Чёрной и блестящей. Если они и кричали от боли, или хотя бы мычали, услышать этого было невозможно. Жужжание и улюлюканье толпы было невыносимо громким.
Казнь продолжалась недолго.
Разбухшие мухи слетели с тел и начали возвращаться в рукава рясы мелкими стаями. Я моргнул пару раз, как тела на крестах очистились. Все до единой мухи скрылись внутри рясы, оставив после своего пиршества высушенные тела.
Мужчины на крестах выглядели скверно. Они не шевелились, и стали какими-то… твёрдыми. Искусанная кожа побагровела и стянулась, облепив кости словно намоченная бумага. К двум крестам были прибиты скелеты в коричневых целованных. В пустых глазницах поселилась жуткая тьма. Даже усохли губы, оскалив пожелтевшие зубы. Челюсть ближайшего к нам мужчины откинулась, и наружу из опустошённой глотки вместо слов вырвалась тонкая струйка жужжащих мух.
Сморщенные тела на крестах стали похожими на сухофрукты.
Ряса монаха продолжала исходить волнами. И когда последние мухи исчезли в его рукавах, он прожужжал на всю площадь.
— Их кровь — плата за чистоту души. Плата, за чистоту тела.
Монах подошёл к сморщенному телу, схватился почерневшими руками за запястья трупа и сорвал его креста. Раздался неприятный звук рвущейся плоти, а затем удара черепа об асфальт. Фигура в грязной рясе швырнула беднягу прямо на камни, прямо в вопящую от зрелища толпу. А затем и второго.
Толпа не отступила, даже когда одно из изуродованных тел подкатилось впритык к подошве их ботинок. Наоборот. Люди бросились топтать остатки того, что совсем недавно было человеком.
Я терпел всё это только потому что мне нужна была информация. За спиной загадочной фигуры простиралось голубое море и омывался волнами причал. Пустой, лишь рыболовные лодки. И ни одного корабля, способного увести от сюда прочь хотя бы пол сотни человек.
