Этот издевательский приказной тон, который взял Литвинов, вызывал в Кире желание нахамить и послать его к чёрту. С чего этот наглый мужик, приговорённый к смерти, решил, что Кир должен с ним откровенничать? Потому что Кир вынужден был обслуживать его и Савельева, когда они прятались в тайнике у Анны Константиновны? Но тогда всё было по-другому. Но всё же что-то ему подсказывало, что рассказать придётся, потому что Литвинов, несмотря на его вечные подколки, сейчас на одной с ним стороне. И Кир начал говорить.
Нехотя, скупо отмеряя слова, он пересказывал Борису Андреевичу тот долгий день, который теперь разматывался перед его глазами одной бесконечной лентой: отец с пропуском Савельева в подрагивающей руке; глава производственного сектора Величко (не только у генерала Ледовского имеются люди, умеющие убеждать таких упрямых остолопов); опять отец с усталыми глазами (только не вляпайся ни во что, Кирилл); Костыль и Татарин и холодная сталь пистолета, уткнувшегося в бок; склонившееся над ним лицо Ники, бледное и заплаканное; тусклый, Антон Сергеевич, сухой смешок, словно кто-то наступил ногой на гнилые ветки (начнём, пожалуй, Кирилл Шорохов дал добро); громкий треск разрываемой ткани (не смотри, ты обещал); автоматная очередь и крик Ники — дядя Серёжа! — переходящий в судорожные рыдания…
Литвинов слушал молча, с непроницаемым выражением лица, только брови иногда чуть заметно взлетали вверх, да в глазах мелькало что-то странное.
— Антон Сергеевич. Так я и думал, что без Кравца тут не обошлось, — задумчиво протянул Борис Андреевич, когда Кир наконец замолчал. — Значит, ты говоришь, что его пристрелили? Что ж, туда ему и дорога, вот уж по ком плакать не буду. И отморозков тех тоже грохнули?
— Да. Это они стреляли в Павла Григорьевича тогда, на Северной станции.
— А «дядя Сережа», значит, явился и всех спас? Как интересно, — Литвинов задумался, что-то подсчитывая, раскладывая в голове цепочки рассуждений. — Что ж, пауки в банке передрались и начали жрать сами себя, это-то как раз понятно. Ну а дальше, Кирилл? Что было дальше? Как Ника попала к Ставицкому, теперь понятно, но ты-то сам как тут очутился?
— Дальше я не помню. Я очнулся в больнице.
— В обморок, что ли, упал? — насмешливо бросил Литвинов, и Кир разозлился.
— Конечно, увидел вашего Ставицкого и сразу так и грохнулся. Стреляли они в меня, понятно? Этот очкастый приказал. А вот дальше… дальше я не помню. Просто… эти гады, Татарин с Костылем, ну… они отделали меня до этого, я, наверно, потому и вырубился.
Кирилл замолчал, только зыркнул зло глазами, и Литвинов вдруг сдал назад. Даже в голосе мелькнуло что-то, похожее на понимание и сочувствие.
— Били, значит… чёрт. Ну ты, Кирилл, меня извини. Брякнул не подумав, бывает.
Литвинов опустился на Гошину кровать, взъерошил рукой тёмные волосы.
— Били, значит, — повторил он в какой-то прострации. — Били, били, не добили… Ну что я могу тебе сказать, Кирилл Шорохов? Ты — везунчик. Из такой переделки выбраться. Надо же. И к тому же герой, насколько я понимаю. Да? Тебя били, а ты молчал? Ничего не сказал? И что же от вас хотели? А, впрочем, и так понятно. Кравец откуда-то пронюхал, что Павел жив… Интересно, откуда, а?
— Это всё из-за меня.
Слова вылетели сами собой. Кирилл вовсе не собирался их говорить. Никому и уже тем более Литвинову. Кравец и эти два урода мертвы, никто никогда не узнает, как там всё было на самом деле, Ника тоже не скажет — Кир был уверен, что не скажет. И всё же признание выскочило из него, как пробка из бутылки.
— Я по глупости сказал им, что Савельев выжил, — голос у Кирилла звучал глухо, на Литвинова он не смотрел. — Они не знали точно. А я… я, как лох, попался. Они, когда меня взяли, ну приложили сначала неслабо, а потом этот урод ваш, Антон Сергеевич, и говорит: «Где Савельев?», а я и брякнул ему, как дурак, что не скажу. А этот урод заржал. Понимаете? Они не знали наверняка, что Павел Григорьевич жив, догадывались только… ну, наверно. А Нику они уже потом взяли. Чтобы на меня надавить. Я вообще кретин. Если бы не лоханулся, они бы не схватили Нику. И… это я во всём виноват. И что Ника теперь в заложниках, и что вся эта фигня вокруг.
Он выдохнул своё признание залпом и замолчал. Только запоздало, на периферии сознания мелькнула мысль, что легче ему от этих слов не стало. А даже наоборот. Ещё больше придавило, вмазало в землю.
— Так, стало быть, во всём виноват ты? Ну-ну, — протянул Литвинов, потом встал с кушетки, сделал два шага в сторону, упёрся в стоящую на его пути тумбочку, чертыхнулся, вернулся к Киру и снова навис над ним. — И что прикажешь с тобой делать? Казнить тебя? Вынести общественное порицание? Заклеймить позором?
Кир молчал.
— Вот что я тебе скажу, Кирилл Шорохов. Пока ты тут окончательно не свихнулся от чувства вины. Я, знаешь ли, тоже в жизни много чего совершал. Тебе, парень, такого и не снилось, какие грехи на мне висят. И это чертовски трудно — жить с таким. Намного проще всем сказать, мол, виноват, казните или пожалейте. И лапки сложить. А ты попробуй с этим жить. И не просто жить, отравляя себя терзаниями, а попытаться всё исправить. Искупить, если хочешь. Тем более, что вина твоя… — Литвинов невесело усмехнулся. — Неужели ты думаешь, что промолчи ты тогда, тебя бы просто отпустили, а может ещё и извинились напоследок? И Нику бы не тронули? Так? Дурак ты, Кирилл. Дурак и щенок. Они и без тебя вышли бы и на Савельева, и на Нику. И ты тут, если и сыграл какую-то роль, то так — не самую главную. В общем-то, это в основном наш с Павлом просчёт. Где-то мы не дотянули.
— Всё равно… — упрямо начал Кир.
— Всё равно, что? — прервал его Литвинов. — Кравец этот на меня в прошлой жизни работал, все его методы я знаю, как свои пять пальцев. У него всегда всё было на несколько шагов вперёд прописано, так что взять Нику он и без тебя планировал, тут и к гадалке ходить не надо. А дальше дело техники. Выбили бы из тебя всё, что хотели, или…
Борис Андреевич резко замолчал, уставился на Кирилла. И тот понял, что Литвинов обо всём догадался.
— Они ей что-то сделали? — в его голосе послышались нехорошие нотки. Он больно схватил Кира за плечо и дёрнул. — Ну! Они что-то сделали Нике?
— Нет, ничего, они не успели… Ворвались те военные… Но если бы не это, то…
Кир почувствовал, что сейчас разрыдается, слёзы подкатили к глазам, и, если бы Литвинов тряхнул его ещё раз, он бы не сдержался — разревелся, не от боли, вернее, не от физической боли, а от другой… от всего этого. Но Борис Андреевич отпустил его плечо, отвернулся, засунул руки в карманы. Кирилл смотрел на его напряженную спину и молчал.
— Значит, так, — не оборачиваясь, проговорил Литвинов. — Ты, если с Савельевым будешь общаться, ничего ему про это не говори. Понял? Павлу сейчас и так непросто. Ни к чему ему знать. Ника жива и невредима, и это главное. А думать о том, что могло произойти — так мы тогда все скопом двинемся. Понятно? — ещё раз с легкой угрозой в голосе повторил Литвинов и наконец посмотрел на Кира.
— Понятно, — Кир опустил голову.
— Ну а теперь, — Литвинов смахнул с лица озабоченность, заменяя её привычной насмешкой. — Теперь давай, поведай мне, как ты оказался здесь с поддельным пропуском и бригадой медиков? Только без вранья. Я ж всё равно всё узнаю.
Под испытующим взглядом Литвинова Кир поднял глаза. В голове лихорадочно завертелось: говорить-не говорить? Выдавать Егор Саныча не хотелось. Старый доктор, хоть и достал Кира за последнюю неделю до самой печёнки, всё-таки был ему не враг. Но, с другой стороны, Литвинов прав, он в любом случае всё узнает, так что молчать совсем уже глупо…
К счастью, судьба сама решила за Кирилла. Раздался отрывистый стук, дверь открылась и в комнату вошёл Егор Саныч, а за ним — отец. Кир непроизвольно вскочил, вытянулся перед отцом. Тот смотрел устало и с лёгким осуждением, и всё же… всё же Киру показалось, что отец рад его видеть. Хоть кто-то рад.
