К тому времени сам Севка уже успел жениться, влюбился слёту в синеглазую Милку Селятину, которую «закадрил» на одной из прогулок в парке. Живая, колкая на язык девчонка зацепила Севу Островского сразу, и, как ржали его сослуживцы, Севка оказался женат, так и не приходя в сознание.
Будучи счастлив в браке, Сева со всей широтой души стремился осчастливить и Юрку, затаскивая его при всяком удобном и неудобном случае к себе и знакомя с многочисленными Милкиными подругами. Милка, раскусив намерения своего юного супруга, приводила на смотрины разных танечек, светочек, леночек, всех, как на подбор пухленьких, светленьких и смешливых — Севка знал: Юрке такие нравятся. Но Рябинин, к его великому удивлению, оставался равнодушным, а потом вдруг взял и неожиданно женился и на ком — на Наташе Барташовой, яркой, надменной красавице, высокой, едва ли не выше, чем сам Юрка, стройной той аристократической худобой, что кажется, ещё чуть-чуть и красота перейдёт в уродство. Жила Барташова где-то на Надоблачном, в квартире с потолками под три метра, набитой какими-то деревянными буфетами, старинными комодами, зеркальными трельяжами, гардинами, бархатными козетками на кривых золочёных ножках, оттоманками, секретерами — Севка и половины слов не знал, да и сам Юра, перечисляя неслыханные богатства своей супруги, часто путался в показаниях.
— Ну что, Юрка, когда пригласишь нас в свой дворец? — наседал на друга Севка. — Раз уж свадьбу зажилил, не позвал, так хоть новый дом покажи.
Про свадьбу была истинная правда: Рябинин не пригласил никого из своих прежних товарищей, но Севка, хоть ему и неприятно было, обиду проглотил. Зато потом теребил приятеля, больше смеха ради, чем взаправду. А Юрка юлил, мялся, мычал что-то про то, что у отца Натальи ответственная работа, и гостей они не любят, и, наверно, именно это Юркино мычанье и разозлило вконец Севку, да так, что он однажды прижал Рябинина к стенке, и тот нехотя назначил время визита.
Тот вечер крепко засел в памяти у четы Островских. Роскошь квартиры обрушилась на них сразу, ещё у входа.
— Господи, Сев, эта дверь, она что — деревянная? — выдохнула Милка и схватила его за руку. — С ума сойти. Деревянная! Ты только потрогай её, потрогай!
Им с Милкой надо было у той двери и остановиться, чёрт их понёс дальше, потому что оба они оказались не готовы к тому, что их за этими дверями ожидало.
Едва перешагнув порог, они очутились во дворце. Скрипел под ногами деревянный паркет, плюшевые, лоснящиеся оттоманки горбились толстыми валиками, серванты и буфеты с закруглёнными стеклянными боками вырастали неприступными монументами, со стен смотрели тёмные портреты давно уже мёртвых людей, и медные, отдающие в зелень люстры подрагивали над их головами блестящими капельками подвесок.
Неестественно прямой Юра молчаливо отсвечивал рядом со своей молодой женой. А она, в длинном платье, мягком и струящимся, с высокой и строгой причёской была естественной частью этих исторических декораций. А вот они с Милкой… наверно, именно так и выглядели когда-то бедные родственники-приживалки, которых по большим праздникам пускали на кухню с чёрного входа и торопливо, не глядя, совали в руки остатки недоеденного пирога…
— Ты как хочешь, Севка, а я больше к Рябининым не пойду, и не уговаривай, — заявила ему Милка, когда они, ошарашенные королевским великолепием, вернулись к себе, в маленькую, но уютную квартирку — всего две комнаты, пластиковая стандартная мебель, дешёвые безделушки на полочках.
— Не понравилось? — поинтересовался Сева, хотя уже знал ответ, он и сам чувствовал нечто подобное.
— Не в этом дело, — Милка подошла к нему, уткнулась в шею. — Просто, Севка, ну это же склеп какой-то. Там от всех могильным холодом веет, от Натальи, от отца её, даже от горничной. Видел, как она на меня смотрела, эта старая карга? — засмеялась Милка. — Словно я пришла специально за тем, чтобы спереть их серебряные ложечки. Или фужеры. Или эти, как их… канделябры.
Севка был согласен с женой. Он и сам не мог взять в толк, что связывало простого в общем-то парня Юрку Рябинина с надменной и чопорной Натальей Барташовой. Чем она могла его заманить? Ну не канделябрами же в самом деле.
Укладываясь в тот вечер спать и глядя на уже заснувшую жену, Севка, видимо, на контрасте вспомнил свой первый визит к Милкиным родителям. Она потащила его знакомиться с мамой и отцом, а он упирался и отнекивался — ничего Сева Островский в своей жизни не боялся, а тут струхнул. И как оказалось зря.
Небольшая стандартная квартира на двести шестом была тесноватой, в ней даже прихожей не было — сразу начиналась общая комната, которая, как Сева подозревал, служила Милкиным родителям и спальней. Отец Милки, Владимир Алексеевич, невысокий полноватый мужик с красным лицом и большими мозолистыми руками — он был мастером в производственном секторе — при виде будущего зятя расплылся в улыбке, протянул свою натруженную ладонь и тут же (Севка едва опустился на краешек старенького дивана, не решаясь дотронуться до вышитых подушек, заботливо прикрывающих обшарпанные подлокотники) достал откуда-то припасённую бутылку самогона. Его жена притворно нахмурилась, но Владимир Алексеевич только зыркнул весёлыми чёрными глазами из-под кустистых бровей: Катя, не лезь, у нас тут мужской разговор. И его Катя — на самом деле Екатерина Андреевна, учительница литературы, строгая, худощавая — недовольно махнула рукой.
— Знаю я ваши мужские разговоры. Не увлекайся, Володя, у тебя печень. А ты куда? — прикрикнула она на проскользнувшего в комнату мальчишку лет десяти, с такими же озорными, как у Милки глазами. — Руслан, немедленно вернись в свою комнату и садись за уроки!
— Ух ты! — Руслан, младший брат Милки, не обращая на мать внимания, с восхищением уставился на Севкины погоны. — Лейтенант, да? Я тоже, когда вырасту, военным буду!
— Военным он будет. Учись давай, военный. Двойку по математике кто схлопотал? — проворчал Владимир Алексеевич, а Екатерина Андреевна, отвернувшись, быстро спрятала мягкую добрую улыбку.
…Какими же всё-таки разными бывают семьи, думал в ту ночь молодой лейтенант Островский, ворочаясь без сна. У Рябининых или, уж скорее, у Барташовых (потому что в этом дворце, казалось, у портретов в золочёных рамах прав было больше, чем у Юрки) царила чопорная вежливость, выдрессированная пристойность, светские улыбки, учтивые слова, но за нарисованной любезностью хозяев дома временами проступало что-то острое и холодное, на которое, впрочем, тут же натягивалось тонкое кружево благопристойных фраз и фальшивых ужимок. Здесь не бранились, не говорили грубостей, не позволяли себе насмешек, но при этом каждый существовал как бы по-отдельности, являясь даже не человеком, но лишь одной из деталей тщательно выверенного интерьера.
А у Селятиных, родителей Милки, бывало и ссорились, и Руслану, Милкиному братишке, нахватавшему двоек, отец мог в сердцах и подзатыльник отвесить крепкой рабочей рукой, а Екатерина Андреевна, тёща, ругала своих мужиков и Севку тоже — он быстро вошёл в разряд своих — и даже порой срывалась на крик. И всё же в этой шумной суете, в семейных перебранках и спорах жила любовь, то, чего не было у убийственно вежливых Барташовых. После всех разладов и ссор в семье Селятиных воцарялся мир, Владимир Алексеевич, получив за что-нибудь нагоняй от жены, виновато тыкался той в щёку, подмигивая при этом Севке и Милке, а Екатерина Андреевна, успокоившись, читала им всем Пушкина, которого любила едва ли не больше всего на свете, да так, что даже детей назвала в честь главных героев его поэмы — Руслан и Людмила.
Так незаметно куда-то ушла дружба между Севой Островским и Юркой Рябининым, переросла в ровные приятельские отношения, но и они потом сошли на нет.
Севке было не до этого — его полностью захватила служба. Следственно-розыскное управление оказалось тем самым местом, где Сева Островский мог развернуться целиком. Ему, честному, принципиальному, верящему в справедливость, как в высшую ценность человеческого бытия, в любом другом отделе пришлось бы туго. А тут, в команде полковника Невзорова, Севу почти сразу поставили на оперативную работу, в которую он окунулся с головой.
