Борис закончил говорить и теперь сидел, вглядываясь в жёсткое, ничего не выражающее лицо Островского: высокий лоб, изрезанный поперёк глубокими морщинами, худые, запавшие щёки, тонкий, чуть длинноватый нос, крепкий подбородок. Хотелось бы ему знать, о чём думал в этот момент полковник? Какое решение зрело в его голове? На чём остановит он свой выбор: на спокойной и сытой жизни, которую давало (пока ещё давало) ему его привилегированное положение, или на правде? Думай, полковник — твердил про себя Борис, — думай!
Пауза затягивалась, тишина в комнате стояла такая, что было слышно, как в углу жужжит невесть откуда залетевшая муха.
Наконец, полковник пошевелился. Медленно поднялся, словно воздух вокруг стал таким плотным, что мешал движению. На Бориса он не смотрел. Направился к двери. На вопросительный жест капитана махнул рукой — ждите. И вышел, так и не произнеся ни слова.
«Прости, Паша, я не справился», — тоскливо подумал Борис, глядя на закрывшуюся за полковником дверь.
* * *
Островский вернулся в свой кабинет, сел за стол и несколько минут тупо смотрел перед собой в одну точку. В висках стучало, мысли метались в голове потревоженным пчелиным роем.
Литвинову нельзя верить — твердил он себе. Литвинов — мразь и подонок, наркоторговец и убийца. Он и не такие кружева сплетёт, чтобы уйти от ответственности. Нагородил такого, что волосы дыбом. И ведь врал, наверняка врал.
Всеволод Ильич убеждал себя, но при этом что-то у него не складывалось, и это что-то зудело, мешало, выбивалось из стройной картины.
Ему вдруг вспомнилась Милка.
В последнее время они почти не разговаривали: та резкая ссора даже не линию между ними прочертила, а пробила глубокую трещину, которая с каждым днём разводила их всё дальше и дальше друг от друга. Но два дня назад, Милка, придя домой с работы (она тоже преподавала в интернате русский и литературу, как и её мать), опустилась на диван, уронив усталые руки — Сева вдруг увидел мелкую сеточку морщинок на них и, вздрогнув, поймал себя на мысли о том, как же он соскучился по её рукам, мягким и ласковым, — и тихо сказала, не ему даже, а куда-то в пустоту.
— Я не понимаю, что происходит. Это какое-то помешательство. Настоящее помешательство. Ваню Белова… Ванечку, ученика моего, отчисляют. Списки из министерства спустили: его и ещё семерых. Третий класс, таким учиться не положено. Его теперь в теплицы, вроде бы… А он же лучший, лучший у меня. Голова светлая, умница, он стихи пишет и какие стихи, а они… Что происходит? Что?
А он не знал, что происходит. Или не хотел знать.
Литвинов, тыкнувший ему дурацкой поговоркой про хату с краю, в чём-то был прав. Он, полковник Островский, отгородился от всего и всех, от Милки и от той отвернулся, обиды свои лелеял, злобу таил, и можно было подумать, что кроме этих личных обид ничего другого на свете не существовало.
А в это время внизу стягивал свои войска Долинин. Юрка Рябинин заливал коньяком свои страхи — страх, вот что, проглядывало в глазах бывшего товарища сквозь пьяную муть. Люди, поделённые, пересортированные, как картофель в овощехранилищах, рассованные по этажам, с тихим ужасом и непониманием следили за тем, что происходит. Сверху спускались дикие указы, которые полковник Островский выполнял. Взяв под козырек, выполнял, не задумываясь о последствиях. А ведь если верить Литвинову (стоп, ему нельзя верить, никак нельзя), но если вдруг поверить, если допустить хоть на минутку, что даже часть из того, что он говорил — правда…
Островский снял трубку. Набрал номер майора Чудинова — свой человек, столько лет с ним в следственно-розыскном отделе отпахали. Услышал знакомый голос, хриплый, как будто майор был всё время простужен.
— Это Островский, — полковник не стал терять время на долгие реверансы. — Саня, не в службу, а в дружбу. Можешь кое-что проверить?
— Слушаю, Всеволод Ильич, — с готовностью ответил майор.
— Посмотри-ка по базе. Недели три назад должно было быть дело открыто — тридцать четвёртый этаж, три трупа. Было такое?
— Минутку, — последовала пауза. Островский терпеливо ждал, разглядывая поверхность пустого стола. — Да, были три трупа. С тридцать четвёртого. Кравец, Костылев и Татаринов. Все три с огнестрелом.
— И что по нему? Кто ведёт следствие?
— Так никто не ведёт. Дело закрыто. За отсутствием улик.
— Как закрыто? Кем?
— Полковником Караевым, — доложил Чудинов. — Он взял дело под личный контроль и почти сразу закрыл. А что? Всеволод Ильич, какие-то проблемы?
— Ничего, Саня. Всё в порядке. Караев у себя?
— Никак нет. Ушёл ещё до обеда.
Островский положил трубку. По Караеву информация, полученная от Литвинова, сходилась. Теперь Рябинин… Про Рябинина упоминал и Долинин, да и сам Юра во время их последнего разговора изрядно струхнул, когда речь зашла о смерти Ледовского.
Полковник снова потянулся к телефону.
— Я же сказал! Занят генерал! — заорал ему в ухо знакомый голос шурина.
— Руслан, это я.
— А… Сева? Извини. Тут у нас дым коромыслом. Майор Худяков с Южной весь телефон оборвал, думал — опять он. Хотел уже его по матушке.
— Генерал что?
— Спит. Чего ему будет?
Руслан Селятин негромко, но отчётливо выругался. Ещё чего-то добавил, но Островский уже переваривал то, что только что услышал. Худяков, Южная…
Возможно, в эту минуту решается судьба Южной станции.
Сева нажал на рычаг и тут же набрал другой номер.
— Полковник Островский. Позовите майора Худякова.
На том конце провода что-то щёлкнуло, на какое-то мгновение полковнику показалось, что связь прервалась. Потом трубка отозвалась испуганным мальчишеским голосом:
— Занят он.
— Это срочно! Выполнять! — рявкнул Сева.
Опять послышался какой-то шум, топот, отборная громкая ругань. У Худякова явно творилось что-то неладное. Наконец сквозь треск прорвался голос Худякова.
— Майор Худяков у аппарата.
— Майор, это полковник Островский. У меня есть информация, что на Южной станции проблемы.
— Проблемы? — майор не сдержался, выматерился, вкладывая в незамысловатое ругательство всё, что он думает о своих проблемах. — У нас тут война, товарищ полковник. Я пытался доложить генералу… а, чёрт!
Кто-то быстро и неразборчиво заговорил. Худяков оборвал эту быструю речь одним коротким словом, которым всякий русский человек характеризует безвыходную ситуацию. Последнее, что услышал Островский, были слова майора, адресованные явно не ему: «Да как вы допустили, вашу мать? Быстро ещё один отряд! Как перекрыто?» и что-то, отдаленно напоминающее стрельбу.
Потом кто-то, подышав в трубку, осторожно положил её на рычаг.
Полковник встал, по привычке одёрнул китель. Голову стальным обручем стиснула боль, в ушах всё ещё стояли длинные гудки. Южная, Караев, Володька Долинин, который никогда не был другом, три пухлых папки с делом Литвинова…
* * *
Минуты тянулись, и ничего не происходило. Борис по-прежнему сидел в комнате для допросов. Его конвоиры молчаливыми тенями застыли у дверей. Молоденький капитан в отсутствии полковника не знал, что делать, но на всякий случай сверлил Бориса неприязненным взглядом. Борису от этих взглядов было ни жарко, ни холодно — думал он о другом. Вернее, ни о чём он толком не думал, всё его существо охватило необъятное, всё вытесняющее чувство вины. Вины перед Пашкой.
Наконец в коридоре раздались шаги и отрывистый голос Островского. С силой распахнулась дверь, как если бы её открыли с ноги.
— Вставайте, Борис Андреевич, — внутрь полковник заходить не стал, бросил свой приказ коротко и отрывисто.
Борис поднялся и, как не силился держать себя в руках, почувствовал, что кровь отливает от лица, а ноги становятся ватными.
— Истомин, — полковник перевёл взгляд на молоденького капитана. — Вы с вашими людьми поступаете в распоряжение майора Бублика. Сбор у Южных через десять минут. Задачу майор обрисует на месте. Выполняйте.
