Помор - Большаков Валерий Петрович

— Фёдором кличут. Фёдором Чугой.

— Земляк, что ли? — перешёл седой на русский.

— Выходит, так. Это вы, что ли, Седой Бобёр?

— Он самый! Вообще-то я Саввой окрещён. Можно и так звать али Саввой Кузьмичом.

— Коломиным?

Внезапная догадка и самого Чугу в дрожь бросила, и Савву заставила отшатнуться.

— Откуда тебе моя фамилия ведома? — спросил тот с подозрением.

— А дочка ваша обсказала, — заулыбался Фёдор, чувствуя и радость, и облегчение, и надежду, — смутные были чувства, словно не народившиеся во всей целости, но он их таки испытывал. — Переживает сильно Наталья Саввишна, горюет без отца-то…

Кузьмич упал на колени в сильнейшем волнении и затряс Чугу за плечи:

— Так што, Гонту она не досталася? Ну?!

— Да уж хрен там… Видать, расстроил я помолвку Мэту — набил ему морду! За то и сюда угодил. А Наталья ваша жива и здорова, и Лизавета Михайловна тож с нею. Гонт, правда, дурить стал, ранчи под себя подмять захотел, а мы все вместе — Костромитиновы, Хлебниковы, Черных, Кусковы, Купер, дон Гомес — собрались у меня, в Ла-Роке — там, где раньше сеньор Мартинес обживался. Пётр Степанович подсобил с бумагами, я на тех землях и осел. Только ненадолго — нашёлся-таки иуда, сдал меня. Попался как последний! [160] Ох, стыдобушка…

— Да тут все так, — махнул рукой Савва и улыбнулся мечтательно: — Наташка… Красотуля моя… — Спохватившись, он поднял фонарь и глянул Чуге на спину: — Ох, тебя и отделали! Щас мы тебя починим…

Достав из сумки, висевшей у него на боку, скляночку, Коломин открыл её, напуская резкого травяного духу.

— Это мазь такая, — говорил он, умащивая зельем израненную Чугину спину. — Я, когда у команчей жил, научился творить её…

— У команчей? А мне говорили…

— Ну команчи — парни резкие. Я, видать, струсить забыл, когда они на нас налетели. Попал к ним в плен раненым, они меня подлечили… А потом команчерос явились и выменяли меня на пяток новеньких «винчестеров». Я обрадовался поначалу, а оказалось, что зря, — Гонт тех команчерос слал, и свезли они меня сюда. Скоро год исполнится, как я здесь околачиваюсь… Тише, тише, не дёргайся. Всё уже. Што, щиплет небось?

— Ничего, — проворчал Чуга, — жить буду.

— Ну пошли тогда. Покажу, что делать да как. Лучше будет, ежели ты поработаешь, а то спину рубцами стянет. Кормят тут хорошо, мясом да бобами, иначе-то от такой работы перемрут все. Люди жилы рвут, бывает, что и дохнут… Пошли.

Прихватив свой фонарь, Савва прошествовал к шахте и стал спускаться по лестнице, в одной руке держа фонарь, а другой цепляясь за перекладины. Фёдор последовал за ним.

— Берегись! — послышался глухой оклик, и вверх, привязанная к тросу, переброшенному через блок, стала подниматься бадья с рудой.

— Принял! — донёсся голос сверху, и несколько камешков полетело вниз, чиркая помора по спине.

Коломин слез и подождал Чугу.

— За мной, — сказал он. Согнувшись, он двинулся по штреку, повествуя на ходу: — Люди тут битые, друг дружке не доверяют, каждый сам за себя. Ирландцев двое, Флэган и Крис, так они завсегда вместе. Эти, я так понял, Гонту мешали — его людишки пути прокладывали для паровоза, а тут эти фермеры со своими участками, прямо по дороге. Делать крюк дорого и долго, так ребятишки Гонта решили убрать помеху — переоделись индейцами, да и напали. Флэган двоих завалил, Крис — одного, а их самих — хвать! — и сюда. Французы есть, немцы, швед один, даже китаец… И все они тоже чем-то насолили Мэту или мешали, как я… А вертухаи тутошние сплошь из мексиканцев, они всех белых терпеть не могут. И эти, которые с грузовыми обозами, тоже цветные все — Рамос, Винченцо, Хайме… Я уж про индейцев и не говорю — этим только волю дай, мигом всех нас перережут! К стеночке…

Фёдор стал боком, пропуская полуголого китайца со смешной косичкой, толкавшего перед собой полную тачку руды. Вихлявшееся колесо катилось по хлябавшей доске. Проседая под весом тачки, доска хлюпала, погружаясь в лужу.

— Пришли.

Савва Кузьмич завёл Чугу в штрек, заканчивавшийся тупиком. Повесив фонарь на вбитый в щёлку костыль, Коломин хмыкнул, качая головой:

— Натаха-то, а? Эхма… Ладноть, смотри, — подняв стальной бур, он приставил его к скальному целику и сказал: — Вона двойной бурильный молот…

— Чего?

— Вон у стенки, на кувалду смахивает.

— А-а…

— Это и есть двойной бурильный. Обычный, он поменьше, я с ним и один справляюсь. Левой бурав кручу, правой колочу по нему. Бей!

Фёдор подхватил молот и ударил по буру.

— Ещё! А я подворачивать стану…

Чуга принялся ритмично охаживать бурав — крошка каменная да пыль так и сыпались.

— Во! Пошло дело! Обычно я шпуры делаю в аршин длиною… [161] Видал, сколько уже набурил?

— А… потом? — спросил Фёдор с придыханием, чувствуя, как пот стекает по спине и разъедает ранки.

— А потом порохом набиваю. Ставлю запалы, поджигаю — и бегом отсюда! Грохнет когда, я или китайца нашенского подзываю, или Уве-Йоргена. Это их дело — породу выгребать да отвозить.

— Породу? Я думал, это руда такая.

— Не-е, руда, она синяя с виду. Ну что? Передохнул? Давай!

К вечеру Чуга намахался так, что плечам больно было, а спина гудела.

Холодная чистая вода, сочившаяся из глубины, приносила облегчение, а мазь хорошо врачевала изъязвлённую кожу. Фёдор еле поднялся по приставной лестнице наверх и побрёл с остальными к выходу. После кромешной тьмы в подземелье даже алый закат резал глаза.

Работяги, опустошённые духовно, изнемогшие телесно, молча смывали пыль с лица, утирались тряпкой, чёрной от грязи, и становились в очередь к котлу, получая в руки оловянную миску, полную бобов с телятиной. Никто ни на кого не глядел — то ли стыдно было, то ли противно. Люди молча ели, торопливо выхлёбывали чёрный кофе из кружек или — по желанию — порцию пульке, [162] тягучего, пенистого напитка молочного цвета, да и шли себе спать.

Наломавшись за день, Чуга тоже остался равнодушен к внешнему миру. Улёгшись на живот, он повозился на нарах, да и заснул.

Ночью ему приспичило. Федор покинул барак, направляясь в тот угол прииска, откуда наплывала вонь. Отлив, он внимательно осмотрелся.

В узких стрельчатых оконцах миссии кое-где горел свет, на галерее, окружавшей карьер, тоже горели фонари, а огонёк раскуренной сигары определял часового.

— И не думай, — послышался тихий голос Коломина, — тут ты не выберешься.

— А где выберусь?

— Утром поговорим…

…Утро началось затемно, а возвестило о нём било — тоскливый, дребезжащий звук загулял по ямному прииску, где беда свела разных людей, обречённых на муку, чахших и умиравших по злой воле Мэтьюрина Брайвена Гонта.

— Такое чувство, — пробурчал Чуга, получая тарелку с завтраком из рук третьего индейца, Илхаки Красный Томагавк, — что спина задеревенела и скукожилась.

— Это мазь действует, — кивнул Коломин, — кожу дубит. Зато и затягивает всё мигом. Пошли…

У входа в штольню случилась заминка — рельсы так гуляли на прогнивших шпалах, что вагонетка сошла с них передней парой колёс. Хоть и порожняя, весила она немало, и китаец с товарищем европейского обличья, надрывались, пытаясь вернуть платформочку на пути. Остальные рудокопы стояли в сторонке, безучастно наблюдая за тщетными усилиями товарищей. Фёдор не выдержал.

— Чего встали, рты раззявили? — сказал он, обводя всех тяжёлым взглядом. — А ну живо подсобили! Ты, ты и ты!

Не обращая внимания на индейцев, помор выхватывал из толпы тех, кто поздоровее, и пихал их к вагонетке. Ухватившись за ржавое железо сам, он выдохнул:

— Раз, два… Взяли!

Со второго раза платформа покачнулась и встала на рельсы.

— Спасиба, спасиба! — залопотал китаец.

— Не за что, — буркнул Чуга и пошагал к штольне.

Вагонетка с гулом покатилась по рельсам, вздрагивая на стыках.