Его накрыло резко, вмазало вместе с этим остатком трубы в бетон. Что-то острое вошло в ногу, чуть ниже коленной чашечки, Борис охнул, захлебнулся холодной солёной водой, лёгкие обожгло, и эта новая боль, разрывающая изнутри, заставила на мгновение забыть о ноге.
…Когда он наконец поднялся с колен, мокрый, всё ещё скрюченный в три погибели, пытающийся выхаркать воду из лёгких, громко, натужно, хватаясь рукой за горло, внутри которого всё ещё клокотала душившая его вода, он не сразу понял, что произошло. И только когда разогнулся уже окончательно и уставился прямо перед собой, туда, откуда отхлынула волна, он замер, не в силах поверить в увиденное.
Опоры больше не было. Точнее она стояла, но назвать это опорой уже было нельзя. Её смяло, расплющило, как будто ребёнок, играя с пластилином, вдруг сжал в руке только что сделанный ровный столбик, скомкал, поддавшись какому-то, одному ему ведомому порыву. Верхний край платформы, удерживаемый опорой, опасно накренился. Борис инстинктивно дёрнулся, и в эту минуту вернулась резкая боль в ноге…
Подволакивая повреждённую ногу, Борис медленно пробирался по техническому этажу, соединяющему станции.
О том, что случилось с отрядом Истомина, он старался не думать. Хотелось, конечно, верить, что кто-то из них уцелел. Возможно, повезло самому Истомину, смешливому капитану, ещё такому юному и по-юношески бесстрашному. Он шёл замыкающим, вполне мог оказаться в критический момент ближе к верхнему краю: у солдат, что находились вверху, шансы остаться в живых всё же были. В отличие от тех, кто уже дошёл до середины и ниже — основной удар пришёлся как раз туда. Именно в этом месте опора больше всего напоминала гармошку, она как бы просела, вдавилась в бетонное перекрытие, подняв одну из плит, и эта плита, ощетинившись изломанной арматурой, закупорила вход на лестницу, замуровала тех, кто находился внутри. И живых, и мёртвых.
Океан продолжал бурлить. Он вобрал в себя остатки смертельной волны, и теперь тяжело дыша, перекатывая волны, готовился к новому броску. И Борис ничего не мог ему противопоставить. Он выжил, но остался один. У него не было ни оружия, ни связи, ни желания и сил «давить из себя героя» (Борис не врал, говоря эти слова Павлу ещё там, на АЭС), ничего не было — даже пути назад, и того не осталось. Только дорога на Южную, и что он там будет делать один, он тоже не знал.
План, который они разработали с Савельевым и Островским, хоть и пестрел дырами, но всё же при некотором везении вполне мог бы сработать.
Изначально предполагалось, что Борис с отрядом доберётся до Южной станции. В задачу самого Бориса входило отыскать на четвёртом ярусе помещение РЩУ-15, там находился пульт резервного управления, связаться по телефону с Павлом и, следуя его указаниям, перевести АЭС на резерв. Отряд капитана Истомина в это время должен был захватить главную щитовую, где окопались Ставицкий с Васильевым. Этих двоих предполагалось, если не ликвидировать, то хотя бы как-то отвлечь, потому что любые действия, которые будет совершать Борис в резервной, не останутся незамеченными для Васильева: всё это так или иначе отразится на мониторах. Ну и третьей, ключевой частью плана должен был стать штурм Южной — атака майора Лебедева, начатая по знаку Островского. Все три события, запущенные одновременно, давали хорошую надежду на успех.
Находясь наверху, в привычном антураже собственного кабинета, склонившись над шуршащими листами старых карт, было легко воображать себя героем. Борис нервничал, но только слегка, да и то, не столько нервничал, сколько был охвачен азартом, давно позабытым чувством юношеского задора, который ударял в голову, подобно пузырькам пьянящего шампанского.
Но сейчас, когда пришло понимание, что он один, что тыла нет и помощи тоже нет, его охватил страх. И Борис опять вспомнил, что он — не герой и никогда, собственно, им не был. В отличие от Савельева. Или от этого мальчишки, Кирилла Шорохова, с дерзкими, чуть раскосыми глазами.
Он — не герой.
И тем не менее Борис продолжал идти вперёд. Спотыкался, болезненно морщился, припадая на повреждённую ногу, и повторял — как мантру повторял — чужие слова: чёрта с два я сдамся, чёрта с два…
* * *
— Вас папа за мной прислал, да?
Серые глаза — Пашкины глаза — смотрели на Бориса твёрдо и вопросительно. И Борис опять, как тогда в больнице, когда Ника пришла к нему с дневником Игната Ледовского, поразился произошедшей в ней перемене. Исчезла лёгкая припухлость щёк, лицо стало строже, в нём появилась утонченность, делавшая её отдаленно похожей на Анну. Она повзрослела, их с Пашкой девочка, хотя сквозь эту взрослость нет-нет, да и проступала детская доверчивость, трогательная и нежная, проступала едва заметным жестом, слезинкой, повисшей на длинных золотистых ресницах, нечаянным, полным надежды вопросом: это же папа, да? папа вас прислал? за мной, да?
— Нет, не за тобой, — Борису было жаль разочаровывать её. — Но прислал. И ровно для того же, что собиралась сделать ты.
И опять его обожгло, поразило, что отец и дочь, не сговариваясь, подумали об одном и том же. А она, услышав это, неожиданно просияла. И он, тоже улыбаясь, придвинул к себе телефон.
— Ну что, звоним отцу?
— Звоним! — она тряхнула мокрыми рыжими кудрями.
В ухе раздался первый гудок. Борис включил громкую связь, подмигнул Нике.
— Да? — трубку сняли почти сразу. Голос Павла был напряжён, и Борис как наяву представил себе друга. Чуть ссутулившиеся плечи, потемневшее лицо, уставшие глаза с залёгшими под ними тенями.
— Паша,..
— Боря? Добрались всё-таки, чёрт…
Напряжение и тревога уходили с каждым словом. Борис словно вживую увидел, как разглаживаются складки на Пашкином лбу, как рука, по привычке сжимающая трубку, расслабляется, и побелевшие кончики пальцев возвращают свой обычный цвет.
— Ну как добрались…, — начал Борис, но Савельев его перебил.
— Я немедленно связываюсь с Островским, пусть даёт команду Лебедеву…
— Погоди, Паша. Не спеши. Я тут один. Почти один. Отряда нет.
— Как нет?
— Снаружи шторм. Трясёт так, что будь здоров. Опору, ту по которой мы спускались, волной помяло сильно, вход плитой закупорило. Я шёл первым, успел выйти.
Ника тихо охнула, но Борис нашёл в себе силы улыбнуться ей.
— Та-а-ак, — протянул Павел. — Понятно. А сам ты как?
— Нормально. Более-менее. Хромой на одну ногу, о какую-то хрень приложился, но в целом гораздо лучше тех, кто остался в той опоре. Паша, даже если там кто-то уцелел, вниз им уже не пройти. У них один путь — наверх, если он есть. А опора… боюсь, что следующей волны она не выдержит.
— Твою ж мать… — тихо выругался Павел, а потом, словно спохватившись, опять торопливо заговорил. — Ты сказал, что ты там почти один. Что это значит?
— Ну… ты только не дёргайся, Паша, — Борису показалось, что он слышит лёгкий хруст пластика, сминаемого сильными руками Савельева. Не удержался, насмешливо хмыкнул. — И нечего трубку ломать. Повредишь аппарат, по чему будем связь держать? Ну всё, хорош, Паш. Выдохни. Ника здесь.
— Ника?.. Какая Ника? Боря, ты чего? Откуда? С ней всё в порядке?
Павел беспорядочно сыпал вопросами. Ника не выдержала первой.
— Папочка! Всё в порядке, пап. Со мной всё хорошо. Я тут. Вместе с Сашей. Поляковым. И теперь ещё с дядей Борей. Мы здесь, чтобы на резерв переключить. Ну АЭС переключить. Ты мне только скажи как, я справлюсь…
Ника тараторила, торопливо что-то объясняла, уклончиво рассказывая, как она оказалась на Южной, и ни словом не обмолвившись о том, что случилось в больнице на сто восьмом. Щадила отца, насколько возможно. А Борис в который раз подумал, как же похожа эта девочка на Павла, не внешностью — характером похожа. И снова внутри что-то толкнуло — он бросил быстрый взгляд на Сашку. Тот, хоть и подошёл вместе с ними к столу, на котором стоял телефон, но умудрялся держаться в стороне, в тени, так, что было не разобрать, что там за мысли отражались на бледном, чуть вытянутом лице. Внешность у этого парня точно от матери — изящные, правильные линии, чуть припухлые губы, густые пепельные волосы. А вот характер… чей? Он же ничего о нём не знает, ничего… Борис вдруг встретился с Сашкой глазами, и этого краткого мига оказалось достаточно, чтобы понять — мальчишке всё известно, эта стерва, его мать, ему рассказала…
