– Ну вот! – рассказывал ему в данный момент Ул. – Иду я вчера в магазин, а на крыльце два бомжа. И тут один вдруг говорит другому: «Слышь, Паш, я превращаюсь в темного эльфа!»
Родион засмеялся. Ул взглянул на него и удивленно остановился.
– Чего такое? – сразу напрягся Родион.
– Ну вот… чудо былиин… не успел я обрадоваться – и опять деревяшка… – разочарованно протянул Ул.
– Какая деревяшка?
– Ну у тебя два выражения лица… Это Афанасий первым заметил, не я… Одно такое довольно противное – «лейтенант НКВД Прошкин фотографируется на первое в жизни служебное удостоверение». И второе – когда ты улыбаешься. Тут ты прямо весь сияешь!
– Так, что ли? – спросил Родион, растягивая губы и пытаясь повторить улыбку.
Ул даже руками защитился:
– Нет! Это не улыбка! Это лейтенант НКВД Прошкин вводит в заблуждение опасного преступника!.. Настоящая улыбка у тебя как вначале была! Я ее в первый раз увидел, как только в ШНыр попал. Иду я такой весь застенчивый, щекастенький новичок, а тут ты мне навстречу бежишь и орешь: «Может, поспим на снегу? А-а? Ну пожалуйста!»
Родион опять невольно улыбнулся, причем той, хорошей улыбкой. Он даже почувствовал эту улыбку в губах и во всем лице.
– Я предлагал спать на снегу? – не поверил он.
– Угу – в смысле ага. Ты находился под влиянием Меркурия. В листья зарывался, на деревьях спал. Ел всякий ужас.
– Помню, как мы с тобой кошку умяли! – сказал Родион.
– Воробьи мне больше понравились. И лягушки ничего. Но все же, мне кажется, их надо было на углях поджарить.
Родион довел Ула до дверей его квартиры. Встречи с берсерками им удалось избежать, хотя пару раз они и видели их издали. Попрощавшись с Улом, который приветствовал Яру фразой «Привет, животик!» (и Яра, конечно, ревниво ответила ему: «С животом поздоровался. А со мной?»), Родион вышел на улицу.
Металлическая, в многослойной чешуе отходящей краски дверь подъезда закрылась с чавкающим звуком, толкнув его в спину. Родион стоял на крыльце и с ужасом чувствовал, как мир вокруг него выцветает. Опять это серое Копытово – мертворожденные дома, игольный завод, вялые люди, грязные дешевые машины, помойки, обстроенные кирпичными заборчиками… И опять одиночество! И опять рядом нет никого, кто бы его разделил!
Родион вцепился в ручку подъездной двери. Жизнь снова начинала казаться ему серым бесконечным тоннелем без единого пятнышка радости впереди. И надо тащиться по этому тоннелю до самого конца, до точки выхода. Родион раздвоился. Один Родион страдал, другой наблюдал за ним – зорко и иронично.
«Да, я знаю! Ты сейчас скажешь, что ШНыр тоже тоска!» – сказал этот второй, ироничный, Родион.
«И скажу! – закричал первый Родион. – Как скверно, что я точно знаю, что существуют двушка, бессмертие, Вторая гряда, болото! Как бы я хотел быть убежден, что я просто высшее животное! Что живу семьдесят лет, из которых лишь половина приходится на молодость, а дальше уже так… под горку! Как мечтал быть просто плесенью, которая рано или поздно распадется на бессмысленные молекулы, и не будет никакого воздаяния! Сколько удовольствий я бы тогда получал! Делай что хочешь, только не попадайся! Уж тогда бы я точно не был шныром! Я стал бы ведьмарем! И зачем это проклятая пчела еще жива?»
«А человечество?»
«Какое мне дело до человечества, если я горстка атомов? Исчезну я, разлучатся атомы, исчезнут и все мои чувства! Вчера жили одни, сегодня другие, завтра третьи – такие же болваны, как и все предыдущие. А потом Солнце взорвется и все вообще исчезнет. Книги, картины, память, история. Какая тогда разница, кто был тираном, а кто – бедным пастушком? Лучше уж быть тираном! Он хотя бы удовольствий больше получает».
«Не факт. Тиран вечно в напряжении. Только расслабишься – к тебе подкрадутся два-три пастушка и… Проще уж кнопку себе в мозг вживить! Помнишь, ты мечтал?» – ехидно сказал второй Родион.
«Отстань! Не могу! Тошно мне!»
Родион сорвался с места. Он бежал лихорадочно, спасаясь от тревог, усталости, скуки. Ему хотелось нестись так, чтобы оглянуться и увидеть самого себя позади. И он бежал, не жалея ног и дыхания, пытаясь утомить себя настолько, чтобы потом просто свалиться и ни о чем не думать.
Однако вымотать себя бегом Родиону не удалось. Примерно через километр у него закололо в боку, и он стал замедляться. Случилось это у кирпичного дома, стоящего боком к дороге. Дома песочно-грязного, окруженного обычными для Копытово огороженными участочками, на которых росла картошка. На балконе третьего этажа среди маек и треников висели два полиэтиленовых пакета. Все это Родион запомнил с неожиданной ясностью и потом много раз вспоминал и этот дом, и пакеты, и остальное.
У крайнего подъезда этого дома стоял старый человек и расчесывал свою старую, некрасивую жену, которая продавала разложенные на газете сливы. И, собственно, это было все: старый человек расчесывает старую жену, а она продает сливы.
Родион отвернулся. Потом посмотрел опять. Больше всего его потрясло, что перед ним был самый обычный старик, заурядный и внешне скучный, как и все Копытово. Не сказать, чтобы лицо его выражало какую-то особую нежность. И не сказать, что лицо его супруги было трепетным или романтическим. Она сидела, откинув назад голову, пока он расчесывал ее редкие волосы.
И этот старик с расческой мгновенно обрушил всю логичную теорию Родиона. Весь внутренний разговор на крыльце испарился в одно мгновение.
«Я тоже так хочу! И так обязательно будет!» – подумал Родион и опять сорвался в бег. Теперь он боялся оборачиваться, потому что опасался утратить ощущение чуда. Тот кадр, ту вспышку, ту память. И это было именно чудо – разовое чудо, чудо, произошедшее только ради него. Он знал, что никогда никому об этом не расскажет, потому что вместе со словами можно потерять что-то важное, особенно если твои слова не поймут или отнесутся к ним равнодушно.
Родион был уже недалеко от ШНыра, когда с ним связалась Кавалерия и отправила его на холм на помощь Юле и Штопочке.
– Вечером мы вас сменим. Заступят Макс и Меркурий Сергеич.
Кладбище пегов, расположенное на холме, всегда навевало на Родиона тоску. Особенно безрадостным это место становилось зимой. Поднимаешься на холм, с которого ветер вечно срывает весь снег, а под ногами у тебя белеют кости. То в одном месте проглянут из-под земли, то в другом.
Штопочка и Юля ходили вокруг большой плиты с высеченными на ней именами пегов. Немного в стороне пасся Зверь. Крылья и передние ноги у него были спутаны: Штопочка не доверяла своему жеребцу. Бывали случаи, когда, увидев вдали собаку, Зверь бросался на нее, гнал по полю и, если она не успевала убежать, забивал ее копытами.
За спину у Юли был заброшен большой арбалет. Присаживаясь на корточки у плиты, Юля ножом счищала покрывавший ее мох.
«Гудар. Пленко. Не вернулись изболота. Мая 12-го дня, год 1871», «кобыла Хлыня, генваря 8, год 1809», «Красава околела въ лето 1799», «Альбатросъ, 1781», «Портсигаръ, 1916», «кобыла Ясыня. Разбилась въ нырке, от Хлубана».
Кто такие Гудар и Пленко? Оба пеги? Или один пег, а другой его хозяин? Кто такой Хлубан? Выжил ли он, когда разбился его пег? Видно, выжил, хотя камень об этом умалчивал.
– И что мы тут охраняем? – спросил Родион у Штопочки.
Та ручкой бича показала на кучу вросших в землю громадных камней:
– Кавалерия думает, что ведьмари попытаются захватить эту точку. С нее весь ШНыр просматривается.
– Серьезно?
Родион шагнул было к камням, но в тот же миг один из валунов, сорвавшись с места, со скоростью пушечного ядра пронесся мимо его виска. Не успей Родион дернуться в сторону, ему раздробило бы череп.
– Моя ловушечка сработала, – виновато сказала Юля. – Прости, забыла предупредить! Думала, ты сам догадаешься.
Родион оглянулся. Едва не прикончивший его валун врезался в землю и глубоко пропахал ее.
