– Да кишка у них обоих тонка, с Воротниковым махаться-то!.. – загоготал веснушчатый, однако третий, рыжий, только покачал головой, задумался.
– А вот увидим, – дрожа от бешенства, сказал Фёдор. – Петя! Чего замер, ешь давай. Сыр мой хочешь? Я его терпеть не могу…
– Хочу, – прошептал красный как рак Пётр. – И, Федя… не надо, а? Пожалуйста… Обойдусь я без этой колбасы…
– Он у тебя её и завтра тогда отнимет! – рассердился Фёдор. – И булку сладкую, и вообще всё, что только захочет!..
– Седьмая рота! Пять минут чай пить осталось! – зычно крикнул дежурный по столовой, из старших кадет.
Фёдор поспешно сунул Ниткину свой сыр, в один присест проглотил собственный бутерброд, быстро допил чай. Предстояло разойтись по классам.
Из столовой младший возраст выходил строем, но сразу же разделился по отделениям. Первое, где были Солонов и Ниткин, должно было проследовать на русскую словесность; в дневнике-табеле значилось после названия предмета:
«…преподаватель И. И. Шульцъ».
– Немец небось, – услыхал Фёдор за спиной голос Кости Нифонтова, развязный и с издёвочкой. – Немец-перец-колбаса, кислая капуста!..
– Мож, мы его того? – тотчас предложил Воротников. – Чтоб знал, что мы – о-го-го!
Что значило «того» и «о-го-го», лично Фёдор Солонов не понял, однако Нифонтов захихикал, а Бобровский снисходительно ухмыльнулся.
– Нэ стоит, господа, нэ стоит, – остановил он приятелей. – К тому же… Господин Солонов, а господин Солонов!..
– Чего тебе? – обернулся Фёдор, пока они шли широким и светлым коридором корпуса к дверям классной комнаты.
– Слышэл я тут краэм уха… что ты с Севкой Воротниковым дрэтсэ собрэлсэ?
– Твоё какое дело, Бобровский? – Федя не собирался уступать.
– Ну кэ-эк жэ. Всеволод друг мой, а дэла друзэй – мои дэла, вот тэк!
– Заместо него хочешь?
Бобровский вновь ухмыльнулся, уверенно, солидно.
– Зачэм замэсто? Уговор дороже дэнэг. Только глупо это, Солонов, из-за тихони в драку лэзть.
– Отстань, Бобровский, а?
За спиной Льва маячили напряжённые физиономии веснушчатого и вихрастого, рыжий куда-то делся.
– Могу и отстэть, – пожал плечами Бобровский. – Мне-то что? Тэбэ с Севкой дрэтсэ, нэ мнэ.
Фёдор не ответил, потому что они оказались у знакомых уже дверей.
Расставленные непривычно, по дуге парты, не парные, а на одного. Высокая кафедра учителя, его массивный стол, в углу – тележка с каким-то аппаратом под аккуратным холстом. На стенах висели портреты писателей, но не знакомые, стандартные литографии, а настоящие полотна, как и в вестибюле корпуса.
Прямо над доской (вернее, досками, занимавшими всю стену) висел портрет государя; а рядом с дверьми – большая батальная картина, сразу привлёкшая Федино внимание.
На ней поднимались земляные валы с фашинами поверху, из полузасыпанных амбразур торчали чёрные жерла старинных пушек. Все подступы к валу завалены были телами – большей частью в красных мундирах с белыми перевязями, среди которых и ближе всего к валам примешивались серо-зелёные русские шинели. Над бастионом гордо реял армейский флаг с косым крестом и двуглавым орлом в середине, а рядом с ним стояли два человека, один молодой, а другой средних лет, с характерным профилем и единственными в своём роде бакенбардами.
«Тайный совѣтникъ камергеръ А. С. Пушкинъ и поручикъ графъ Л. Н. Толстой на Малаховомъ курганѣ».
Фёдор дисциплинированно сел в середине, рядом с Петей. На первый же ряд, как ни странно, первым плюхнулся Бобровский, прямо напротив кафедры. Нифонтов устроился рядом; несчастный Воротников заметался, словно цыплёнок под коршуном. Его второгодническая душа отчаянно стремилась забиться в самый дальний от учителя угол; однако Бобровский поманил его, и Севка со страдальческим выражением уселся по другую сторону от приятеля, на самый край скамьи, словно была она из раскалённого металла.
Лев принялся что-то втолковывать Воротникову, но длилось это недолго. В коридоре зазвенел звонок, и едва его трели стихи, как за дверьми послышались сперва приглушённые голоса, а потом – шаги.
Створки распахнулись, в класс первым шагнул Две Мишени, за ним – дядька-фельдфебель.
Отделение дружно встало.
Назначенный дежурным долговязый Юрка Вяземский вскочил, хлопнув крышкой парты.
– Господин подполковник, в седьмой роте первом отделении по списку кадет двадцать, из них в лазарете никого, в отпуске никого, налицо двадцать!
Вяземский отбарабанил это с чёткостью и ловкостью бывалого военгимназиста; Фёдор аж зауважал. Так лихо в его прошлой гимназии докладывать не умели, тянули и мямлили, норовя выиграть хоть минуточку до звонка на перемену, которую начинали ждать с самого начала урока.
– Вольно, господа кадеты, – сказал Константин Сергеевич, но, как-то странно, он словно был чем-то смущён. – Вообще-то вы не мне докладывать должны, кадет Вяземский, а…
– А мне, – раздался звонкий молодой голос.
Усатый дядька-сверхсрочник поспешно отшагнул в сторону, и в класс быстро вошла, почти вбежала молодая женщина в длинной серо-синей юбке и строгой однотонной блузке, бежевой, с глухим стоячим воротником, около него – ониксовая брошь. Волосы тщательно собраны в высокую причёску, взгляд строгий и решительный.
– Да-да, – растерянно сказал Две Мишени и кашлянул. – Господа кадеты, ваш… преподаватель русской словесности госпожа Шульц. Ирина Ивановна Шульц.
Фёдор вытаращил глаза, как и остальные кадеты. Учителей-немужчин у него ещё не случалось. Особенно в военной гимназии. Как так? Как так? Так разве бывает?
– Здравствуйте, господа кадеты. – Голос у Ирины Ивановны был спокойный и ровный, только щёки чуть-чуть румяны. – Так кто из вас должен мне доложить о наличии на уроке?..
Вяземский взглянул было на подполковника, однако тот почему-то смотрел вниз, на собственные сапоги. И верно, они вполне могли послужить зеркалом, так были начищены.
– Господин… госпожа преподаватель… ница? – растерялся и сбился Вяземский.
– Госпожа преподаватель, очень хорошо, – кивнула m-lle Шульц и слегка улыбнулась, ободрительно.
Вяземский вновь протараторил свой короткий рапорт.
– Прекрасно, просто замечательно, – одобрительно кивнула Ирина Ивановна. – Читайте молитву!
– Преблагий Господи, ниспосли нам благодать Духа Твоего Святаго, дарствующаго смысл и укрепляющаго душевныя наши силы, дабы, внимая преподаваемому нам учению, возросли мы Тебе, нашему Создателю, во славу, родителем же нашим на утешение, Церкви и Отечеству на пользу! – Вяземский обрёл почву под ногами и мчался на всех парусах.
– Садитесь, господа кадеты. – Госпожа Шульц весьма выразительно воззрилась на подполковника, по-прежнему занятого разглядыванием собственного отражения в носках сияющих сапог. – Сударь мой, Константин Сергеевич? Желаете что-то сказать моему классу?
– Нет-нет, Ирина Ивановна, – поспешно отвечал Две Мишени. Двинулся было к двери, но передумал. – Седьмой роты первое отделение! Не… не посрамите.
И с этими странными словами быстрым шагом вышел, мало что не вылетел в коридор.
Ирина Ивановна аккуратно притворила за ним двери. Дядька-унтер протопал на своё место позади парт, уселся там.
Фёдор скосил глаза – Бобровский уже достал и учебник, и большую разлинованную тетрадь, и чернильницу-непроливайку, и перо с промокашкой, всем видом своим демонстрируя рвение.
– Нет, – заметила его усердие госпожа Шульц, – чистописанием мы сейчас заниматься не будем. Займёмся, господа кадеты, словесностью. Русским языком. Прекраснейшим и удивительнейшим из всех языков, нам дарованных.
– Грамматика, – вздохнул Воротников. Он вздохнул шёпотом, еле слышно, но Ирина Ивановна отличалась, похоже, прекрасным слухом.
– И не грамматика, – вдруг улыбнулась она. – Она тоже важна, и мы тоже будем её учить, но… начнём с языка и с того, что на нём создано, чем мы гордимся.
Кадеты недоумённо переглянулись, это совершенно не походило на привычное многим зазубривание хором правил и исключений. Или на хорошо знакомый всем гимназистам мнемонический стишок с перечислением слов, где надлежало писать «ѣ», начинавшийся так:
