Опасаясь, что долбушинцы его заметят, Афанасий лег на дно прицепа. Ему пришло в голову, что они тут явно не единственные. Могут оказаться и берсерки, и боевые маги. Он лежал и сквозь полукруглые ручки бидонов смотрел на небо. Он думал, какое оно голубое, и как редко он, Афанасий, смотрит на небо, и как он мелок и скучен, раз не способен любоваться небом и вообще природой. И что, скорее всего, писатели, которые любуются природой, в большинстве случаев притворяются, и именно потому, что они притворяются, читатели пропускают пейзажи. Нет чтобы описывать природу примерно так: «На голову блондинки упало дерево. Дерево было такое-сякое, чуть изогнутое. Тонкие тени бродили по его резной листве». Ну и дальше уже про травку чего-нибудь и про птичек.
Потом переключился и стал думать о Гуле, что вот он выбрал Гулю, хотя понятия не имеет, любит ее или нет. И вообще не знает, что такое любовь. Как понять, что это именно любовь? Какие у нее параметры? С чем ее сравнить? Где эталон чувства? Вот у боли есть эталон. Когда вгонишь в палец гвоздь или капнешь на ногу расплавленной пластмассой, нет сомнений, что это именно боль. Да, Гуля милая, но разве нельзя допустить, что он встретил бы какую-нибудь другую, столь же милую и единственную?
Что должен испытывать влюбленный? Тоску, томление, ревность, то желание увидеть, какое он испытывал недавно в шныровском парке? И как быть, если тебе нравятся все одинаково? Ущербность ли это эгоистической души или просто физиология? Параметры, господа, параметры! Дайте мне параметры!
Что, интересно, сказала бы по этому поводу Кавалерия? Ну, наверное, так: «Ох, Афанасий! Нравится – это когда видишь красивый цветок и срываешь его. Любовь – это когда подходишь и начинаешь ухаживать за ним и оберегать, не срывая».
Дальше Афанасий уже по накатанной принялся размышлять о том, что с некрасивыми девушками куда проще. Их не стесняешься, им легко отвечаешь, с ними легко находишь контакт. Не блеешь, не мычишь, не грубишь, наконец. К некрасивости привыкаешь очень быстро и перестаешь ее воспринимать. В варианте красавицы и чудовища красавица, если бы чудовище осталось чудовищем, уже через три месяца хладнокровно выбирала бы у него из шерсти блох и стачивала напильником клыки. И даже где-то жалела бы, если бы однажды он стал тонким и изящным принцем.
Неожиданно трактор остановился. Бидоны в последний раз брякнули и затихли. Афанасий некоторое время полежал, надеясь, что трактор сейчас поедет, но трактор, видно, уже приехал окончательно. Мотор больше не трясся и не плевался мелкими каплями бензина из трубы. Хлопнула дверца. Тракторист куда-то ушел. Афанасий осторожно выглянул, приподнялся и спрыгнул.
– На ферму меня завез, гад такой! Надо было раньше спрыгивать! – определил он, оглядевшись.
Перед ним тянулось длинное здание нового коровника. Коровник был окружен забором. У открытых ворот рядом с будочкой прохаживался пожилой охранник. Увидев Афанасия, он очень воодушевился и устремился к нему. Афанасий безошибочно ощутил, что станет для охранника объектом длительного служебного счастья. Возможно, целый год охраннику не приходилось делать ничего другого, кроме как дремать в будочке, а тут вдруг из трактора с бидонами спрыгивает явный злодей да еще безопасный на вид, худенький, длинноволосый. Понятно, что коровник он с собой не унесет, но на охраняемую территорию он же проник? Было или не было?
Не дойдя метров двадцати до охранника, Афанасий вежливо поклонился ему, приложив руки к груди. Охранник от удивления остановился и поманил его к себе пальцем. Афанасий мило улыбнулся, всем своим видом показывая, что сейчас подойдет и вообще он довольно хороший. Охранник чуть расслабился, но вместо того, чтобы направиться к будочке, Афанасий направился прямиком к забору. Охранник от такой наглости остолбенел. Афанасий еще раз поклонился, издали успокаивая охранника, показал пустые руки и вскарабкался на забор. И тогда только охранник засвистел и даже попытался перехватить его за воротами. Однако Афанасий уже неспешно бежал по пыльному переулку.
Из-за дальнего забора Афанасия провожали взглядом пятеро скучающих долбушинцев.
– Бежит кто-то, – сообщил Рудик Акция Газпрома.
– На семьдесят шесть с половиной процентов – это шныр. На восемьдесят девять процентов мы его не догоним, – сказал Коля На Девяносто Девять Процентов.
– Ну и не будем догонять! Оно нам надо? – сказал Васенька и сплюнул в ладошку монету в пять рублей.
На эту монету он грустно посмотрел, вытер ее салфеткой и, помещая в пластиковый контейнер, где у него хранилась мелочь, добавил:
– Странно, я думал, эта мысль стоит большего. С другой стороны, я редко понимаю стоимость мысли до момента, пока ее не выскажу.
Афанасий пробежал по переулку. Осмотрелся. Направо дорога вела мимо дач. Вдали на дороге просматривались мелкие фигурки. В руке у одной что-то блеснуло. Афанасий не знал, что блеснуло, равно как и не был уверен, были ли эти фигурки берсерками, однако решил не рисковать. И потому свернул налево и по расползшейся от дождя тропинке спустился к канаве, выкопанной вокруг всего дачного поселка, чтобы осушить это низинное место.
Сразу за канавой гудело шоссе. Афанасий вздохнул, разбежался и, скользя по глине, совершил длинный жеребячий прыжок через канаву. Увы, с другой стороны тоже была глина, и он провалился в нее ботинками. Правый вытащил, а левый так и увяз, причем глубоко, потому что, вытаскивая правую ногу, он всей тяжестью опирался на левую.
Чтобы вытащить его сейчас, Афанасию пришлось бы лечь животом в грязь. Поэтому он просто прыгал вокруг оплывающей дыры, в которой, быстро заполняясь стекающей жижей, увязал его ботинок. Потом повернулся и захлюпал к шоссе. Настроение было скверное, положение почти тупиковое. Афанасий понимал, что грязного, в одном ботинке его не посадят ни в одну попутку, разве что это будет машина с мусором.
Однако едва Афанасий подошел к шоссе, как увидел желтое такси, мигавшее аварийкой на обочине. Такси выключило аварийку и подъехало. Задняя дверь открылась, и Афанасий увидел Гулю.
– Привет! – воскликнула она, выбирая на лице Афанасия относительно чистое место, куда можно было его поцеловать. – Представляешь, какое чудо! Я поспорила с таксистом, что ты выйдешь именно из этих кустиков, и ты вышел! Ой, какой ты грязненький! В песочек играл? А еще я поспорила, что ты будешь по мне скучать и захочешь меня увидеть. Ты по мне скучал?.. Ну не отвечай, садись!.. Не волнуйтесь, мы заплатим за чистку салона! – успокоила Гуля водителя.
Афанасий сел в такси. Машина тронулась. Ерзая на пакете, который подстелила под него Гуля, Афанасий смотрел в окно. От тепла и от усталости его клонило в сон. Он положил голову Гуле на плечо. Гуля гладила его по волосам, о которых говорила, что они лучше, чем у любой девушки.
– Скажи мне что-нибудь хорошее! Ведь я не видела тебя так давно!
– Чего сказать? – зевнул Афанасий.
– Не знаю. Придумай! Кто у нас молодой человек?
– Что придумать?
– Скажи «Я тебя люблю!».
– Я тебя люблю! – послушно повторил Афанасий.
– Вот! Хоть и соврамши, а слушать приятно… А теперь можешь чуть-чуть больше выражения? Спорю, что ты справишься!
– Я тебя люблю! – произнес Афанасий с куда большим чувством, потому что сопротивляться дару Гули было непросто.
Но все же он знал, что смог бы этого не сказать, если бы очень захотел. В отношении к людям власть Гули не была безусловной. Она могла бы, например, прошептать: «Спорю, что таксист сейчас съест кусок мыла!» – и таксист действительно испытал бы такое побуждение. Возможно, он остановил бы машину, зашел в ближайший магазин и, взяв несколько кусков мыла, долго вертел бы их в руках, нюхая по очереди и пытаясь что-то сам в себе определить. Но все же мыло он, скорее всего, не съел бы. Личинка жившего в Гуле эльба, хотя и могла посылать желания, которые люди принимали за свои, отнюдь не управляла мирозданием.
– Милый, мой милый! – продолжала щебетать Гуля. – Ты так много перенес! Как там у вас в ШНыре? Страшный голод? Едите кошек?
