"Фантастика 2023-94". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Ижевчанин Юрий

– А зачем? Зачем, Илья Андреевич? Зачем мне вспоминать-то? Наверное, и господин подполковник, и госпожа Шульц – они-то лучше смогут рассказать! Их-то не ранило!

– Их не ранило, уберёг Господь, – кивнул Положинцев. – Расспросил я уже и Константина Сергеевича, и Ирину Ивановну. И Петра Ниткина. И кадета Нифонтова. Но никто точно так и не вспомнил, как же оно так получилось, что в тебя, Фёдор, попали.

– А почему это так важно, Илья Андреевич?

– Потому что, Феденька, вы пятеро оказались запертыми в одной из кладовых при потерне, – охотно пояснил Положинцев. – И вытащили тебя оттуда уже раненого. И я видел, когда вы туда заскакивали, – мы с другого конца галереи уже заходили. Вы заскочили, дверь закрыли, бунтовщики начали было ломиться, но тут и мы подоспели. Не сразу, но оттеснили их. И вас вывели – а ты уже в крови весь. Так и не понял я, когда ж в тебя попали. Невесть откуда рана взялась!..

– А что говорил господин подполковник? – дерзнул Федя. Ему стало очень не по себе.

– Да ничего, мол, не помню, – досадливо отмахнулся Положинцев. – Все одно и то же твердят. Ничего сказать не могут. А я тоже не могу понять – где ж я так сплоховал? Кстати, – он вдруг наклонился к Фёдору, – когда собирали оружие бунтовщиков там, в галерее, никаких «арисак» обнаружено не было. Как и гильз к ним.

– Ну, не знаю, может, убежали… – промямлил Федя.

– Может. Наверняка даже. Убежали, должно быть, – кивнул Илья Андреевич. – Ладно, кадет, заговорил я тебя. Лечись, поправляйся скорее. Зима идёт, а снежные городки не строены. Катапульты для снежных ядер не сделаны. – Учитель улыбнулся, вставая. – Всё будет хорошо, Фёдор. Вот увидишь.

Федя только и смог, что молча кивнуть.

Декабрьские дни для кого-то летели стремглав, а для кого-то, как для Феди Солонова, едва-едва ползли ленивым огородным слизнем. Его высокопревосходительство начальник корпуса и впрямь заявил, что, «кроме благодарственного молебна во избавление от бедствий, иных изменений он не допустит», и по расписанию состоятся как полугодовые испытания, так и рождественский бал.

Фёдор вставал, ходил с рукой на перевязи, что, с его точки зрения, выглядело очень мужественно. И верно: другие кадеты, даже Лев Бобровский, глядели на него с завистью. От Лизы каждый день приходили розовые конвертики; записки были коротки, но, когда читаешь, в груди теплело. Федя старательно отвечал, ибо каждое Лизино письмо заканчивалось неизменным:

«P.S. Пожалуйста, напиши мне. Про что хочешь».

Федя писал. Что отпущен из госпиталя, хотя и должен всё равно что ни день являться к доктору. Что учителя много задают, безо всяких скидок на случившееся. Что кадет Воротников опять подрался с главным силачом шестой роты и одолел, за что был, с одной стороны, «вельми прославлен», как смеялся батюшка, отец Корнилий, а с другой – поимел большие неприятности от подполковника Аристова. Что он сам, Фёдор Солонов, дочитал всего «Кракена» и теперь не знает, что случилось с кораблём после боя с «Ночной ведьмой»; повреждения всё-таки слишком тяжелы. Что сестра Вера, по словам домашних, ходит туча тучей и даже, как выболтала сестрица Надя, перестала встречаться с кузеном Валерианом.

На последнее Лиза ответила с большим энтузиазмом, написав, что кузен также пребывает в изрядной меланхолии, в университет почти не ходит, ссылаясь на упадок душевных сил, а всё больше лежит на диване при кабинете, глядя в потолок.

Ну и, конечно, Лизавета ждала бала.

Рана заживала, плечо уже почти не болело. Доктор Иван Семёнович велел заниматься лечебной физкультурой; уроки шли своим чередом. Корпус словно изо всех сил старался забыть о случившемся; и лишь запах свежей краски упорно напоминал всем и каждому, что тот жуткий день – не фата-моргана.

Две Мишени и Ирина Ивановна сделались оба какими-то одинаково тихими, без прежнего огня, словно их что-то сильно угнетало, не давая покоя. Нет, они очень старались, и уроки были по-прежнему интересны, – но Федя-то чувствовал. И Петя Ниткин тоже, и даже угрюмый Костька Нифонтов соглашался. Впрочем, угрюмым он быть перестал, наверное, через неделю после их Приключения, когда он вдруг почти налетел на Фёдора, размахивая каким-то конвертом:

– Слон! Федя! Слон, слышь, Слон!..

– Чего, чего, Кость?

– Чего! Чего! Папку из крепости перевели! В столицу! Волынский полк, представь себе!

– Здорово! – искренне обрадовался Фёдор. – Говорил же я тебе!..

– Ну да! А моё слово, Слон, твёрдо! Свечку уже поставил! И ещё поставлю!.. Спасибо и тебе, и батьке твоему! Грех искупил!..

Про грех Феде понравилось не слишком, но очень уж Костька радовался, чтобы затевать сейчас ссоры. Да и то сказать – Приключение их сблизило, они словно сделалась посвящёнными таинственного ордена, и собачиться по мелочи казалось совсем уж глупым. В общем, Фёдор решил пропустить это мимо ушей; тем более что свечку за них Костя таки поставил.

…В общем, все старательно делали вид, будто ничего не случилось. Вот совсем ничего; и можно весело готовиться к Рождеству.

Пришли морозы и пали снега. Морозы не так что нос на улицу не высунешь, а только хрустит весело под валенками. Высоки и чисты зимние небеса, сияют колючие звёзды, и невольно Фёдор думал: а какова была она, Звезда Вифлеемская? Наверное, ярка, ярче всего, что светит с тёмного небесного свода. Отец Корнилий говаривал, что иные учёные всё ищут да ищут «иль планету, иль комету», а только искать её нет смысла: был то Господень промысел, ангелы его и светили.

Гатчино едва успело принарядиться, прихорошиться после огня и крови. Разукрашенные ёлки прикрыли чёрные проплешины от пожаров, которые хозяева не успели починить или хотя б закрасить; поднялись-протянулись гирлянды фонариков; нищие собирались к храмам, в предрождественские дни всегда щедро подаяние.

Корпус тоже наряжался, огромную парадную залу освободили, мебель убрали, колонны обвивали разноцветные бумажные цепи с вырезными звёздочками, флажки выстраивались длинными вереницами, и каждая была приветствием-поздравлением: «Счастливого Рождества!»

Кому-то оно, может, и было счастливым, да только не Фёдору.

Не так оно всё было. Совсем не так. Невольно приходило на память, как ещё год назад он ждал Рождества, лёжа в огромной гулкой казарме 3-й Елисаветинской военгимназии; вспомнил, как захватывало его высокое и светлое волшебство – Христос родился! И не положено мальчишке являть такое – только девчонкам впору! – а вот само из сердца просится. Может, и вправду, как нянюшка говорит, «без Христова Рождества были б на земле одна только тьма да зло языческое»?

Тогда, в Елисаветинске, он, Фёдор, радовался! Несмотря на тонкое одеяло, под которым не согреешься, когда дежурный дядька срывал на воспитанниках зло – велел все шинели собрать, не укрываться ими; несмотря на то что на соседней койке всхлипывает Макарка Зорин, худосочный, малосильный. Его обижали, он ушёл в бега, был пойман на вокзале, доставлен в корпус, жестоко высечен и теперь лежит на животе, точит слезу в подушку – а куда деваться, точи – не точи, тут и останешься, Макарка, у тебя-то папы-полковника нету.

И еда была скверная в военгимназии, и от старших доставалось, а всё равно радость перед Рождеством была настоящая. Здесь же, в уютной комнате, что Федя делит с лучшим другом, где вкусно кормят, где интересно учат, где, в конце концов, он, Фёдор Солонов, пережил самое невероятное Приключение, за которое любой кадет, наверное, левую руку бы не пожалел, и приходит-прикатывает Рождество Христово – а радости как не было, так и нет.

Неужто прав был Костька? Неужто и впрямь не отпустит их этот чудный новый мир, мир будущего, куда они лишь одним глазком заглянули и теперь забыть не могут?.. Конечно, не возвращаться им было нельзя. Да и профессор… мягко говоря, не обрадовался бы он таким гостям. Совсем не обрадовался бы.

…А бал всё ближе, а дел всё больше: чтобы мундир парадный сидел бы как влитой, чтобы сиял положенный только по таким случаям витой аксельбант, чтобы в пряжку пояса можно было б смотреться, как в зеркало, как и в лёгкие чёрные полуботинки. Им, седьмой роте, открывать бал, как и на Государевом катке. Всё должно быть по высшему разряду – а у него, Фёдора, опускаются руки.