Дома, как ни странно, Вера держалась донельзя спокойно. Да, собрались у Катерины Метельской. Да, народу немало было. Да, был поэтический вечер. Читали свои стихи. Катя обещает привести молодого, но очень интересного поэта, monsieur Гумилёва, только что вернувшегося из путешествия в Африку [80]. Упомянутый monsieur окончил Царскосельскую гимназию, где
директором господин Анненский [81], тоже известный поэт и знакомый отца Катерины, а потом…
– Что ещё за Гумилёв? – тотчас нахмурился папа.
– Oh, papa, comment pouvez-vous ne pas connaître ce poète! [82]
– Je ne connais aucun poète et je n’en veux pas! [83]
– Ну в самом деле, дорогой, – проворковала мама, – Вера правду говорит, monsieur Гумилёв действительно подаёт очень большие надежды. Его сам Валерий Яковлевич Брюсов удостоил рецензии, в «Весах», а это…
– Аннушка, душа моя, избавь меня, несчастного, от ваших поэтов! – взмолился папа. – Дочь вернулась, всё хорошо, но отчего ж не предупредила?
– Да я и не собиралась сперва идти, да Метельская прямо так уговаривала, так уговаривала, мол, без твоих стихов и вечер не вечер…
– И что же ты им читала? – живо заинтересовалась мама.
– Ах, мама, вы же всё равно не знаете!
– А почему бы тебе нам их не прочесть тоже?
– Вам не понравится!
– А ты попробуй!
Вера взглянула как-то искоса, и Фёдор, вроде бы как занятый своей книжкой в углу под лампой, навострил уши.
Напрасно глазом, как гвоздём,
Пронизываю чернозём:
В сознании – верней гвоздя:
Здесь нет тебя – и нет тебя.
Напрасно в ока оборот
Обшариваю небосвод:
– Дождь! – дождевой воды бадья.
Там нет тебя – и нет тебя.
Нет, ни которое из двух:
Кость слишком – кость, дух слишком – дух.
Где ты? где тот? где сам? где весь?
Там – слишком там, здесь – слишком здесь.
Не подменю тебя песком
И па́ром. Взявшего родством –
За труп и призрак не отдам.
Здесь – слишком здесь, там – слишком там.
Не ты – не ты – не ты – не ты.
Что́ бы ни пели нам попы,
Что смерть есть жизнь и жизнь есть смерть, –
Бог – слишком бог, червь – слишком червь.
На труп и призрак – неделим!
Не отдадим тебя за дым
Кадил,
Цветы
Могил.
И если где-нибудь ты есть –
Так – в нас. И лучшая вам честь,
Ушедшие – презреть раскол:
Совсем ушёл. Со всем – ушёл [84].
Читала Вера хорошо. Даже очень. Вот только щёки у неё как-то странно разрумянились, и едва ли от мороза.
– Н-необычные стихи какие, – с удивлением сказала мама.
– Я же говорила, что вам не понравится, – буркнула Вера. – Я пойду к себе, можно?
– Ступай, – сказал папа. – Только учти, больше никаких внезапных поэтических вечеров, понятно?
– Bien sûr, papa!..
– То-то же, что «конечно, папа»!..
Вера скрылась, а Фёдор Солонов невидящим взглядом уставился в страницы «Кракена» – подарок Ильи Андреевича он так и не мог осилить. Приключения в настоящей жизни оказались куда интереснее и завлекательнее выдуманных.
В стихах он ничего не смыслил, конечно; хотя старшим кадетам и требовалось умение сложить строфу-другую в альбом какой-нибудь хорошенькой гимназистке (та же Вера привезла из Елисаветинска пухлую книжищу, всю исписанную виршами незадачливых поклонников; Федя как-то попытался это читать, очень быстро не выдержал, дав зарок никогда в жизни не открывать ничего рифмованного), но про это Фёдор Солонов, само собой, сейчас не думал.
А стихи были и впрямь какие-то странные. Надо б с Ниткиным посоветоваться, он всё знает, про поэтов наверняка тоже…
Хорошо на Святках!.. В корпусе, конечно, интересно, но дома-то всё-таки лучше. Крещение приближалось; несколько дней в семье Солоновых всё шло по заведённому обычаю, а потом сестрица Вера, потупив глазки и сложив руки, осведомилась у почтенных родителей, не будет ли ей позволено посетить поэтические чтения, устраиваемые в Петербурге, в Публичной библиотеке. Билет ей доставила всё та же Катерина Метельская – сестра даже продемонстрировала желтоватый кусочек картона.
Федя понял, что его час настал.
Отпроситься «в гости к Пете Ниткину» у отправлявшихся на приём родителей не составило большого труда. Куда сложнее оказалось устроить так, чтобы старшая сестра об этом ничего б не услышала и родители бы не принудили их ехать вместе.
Так или иначе, кадет Фёдор Солонов крадучись пробирался следом за Верой, частенько срезая через дворы, чтобы меньше оставаться на виду.
Сестра на сей раз отправилась к «приличному» Балтийскому вокзалу. Федя – следом. Гимназистам и кадетам не позволялось путешествовать в вагонах третьего класса (только в сопровождении взрослых), пришлось покупать билет во второй. С мечтой о ножике из вновь открывшегося оружейного магазина Феофил Феофилыча можно было расстаться; но, по крайней мере, Вера ехала и вовсе первым классом.
…На Балтийском вокзале, в суете и неразберихе Фёдор едва не потерял сестру из виду. Он уже с тоской думал, как бы не пришлось объясняться с извозчиком, но Вера вместо этого села в демократический трамвай. Федя едва успел вскочить на заднюю площадку.
На углу Тарасовского переулка и Третьей роты [85] Вера нырнула в проходной двор – в один из этих жутких лабиринтов, где со всех сторон поднимаются, словно легендарные Симплегады, одинаковые бледно-желтоватые стены с тёмными дырами окон. Фёдор невольно вспомнил двор в городе, сменившем имя на «Ленинград», почти семьдесят лет спустя – изменились они, надо сказать, мало. Нет, конечно, в будущем они почище, это верно…
Тут Фёдору пришлось туго, потому что ворота хоть и были отперты (по явному небрежению дворника), но Вера теперь озиралась и вновь замоталась прежней своей уродливой дырявой шалью, словно уличная нищенка. Федя мельком пожалел, что сам не запасся маскировкой, но тут уже было поздно что-то предпринять.
Он заметил низенькую дверь в глухом конце двора, куда шмыгнула сестра. Это даже не чёрный ход, это лестница для самых дешёвых и скверных квартир, где сдаются не комнаты уже, а углы.
Надо сказать, даже тонкие книжечки о приключениях Ника Картера и Ната Пинкертона имели свои достоинства. Так, например, они очень понятно и доходчиво объясняли самые азы искусства слежки, в том числе: ни за что и никогда не суетиться, а иметь вид небрежный, расслабленный, словно ты здесь по делу, хоть и важному, но привычному, рутинному.
И потому Федя успешно миновал пару каких-то оборванцев, усевшихся на крыше дровяного сарая, шагнул в ту же дверь, что и Вера, и принялся тихонько подниматься следом – каблучки сестры звонко стучали несколькими маршами выше. Судя по всему, поднималась она на самый верхний этаж.
Лестница была, конечно, жутковатой. Тёмная, узкая, ступени выщерблены, в железных перилах зияют прорехи. Воняло кошками, кислой капустой, мокрым бельём; из квартир доносились то хриплые злые голоса, то визгливые женские крики, то детский плач.
