– Допустим, я верю в твою историю. Ты не мог бы вылечить меня каким-нибудь коктейлем так же, как лечишь Кэнди? Просто сделать так, чтобы я стал обычным человеком?
– Даже пытаться не буду.
– Почему?
– Ты всегда владел магией, но настоящую силу обрел в Аду. Там ты был диким и не сдерживал себя, как те нефилимы, которые выросли среди людей. Внизу ты стал самим собой и смирился с тем, что умеешь делать – без всех этих неврозов и херни, которой страдают другие.
– А что я умею делать?
– «Воин» – очень хорошее слово, традиционное слово, но это просто вежливый способ назвать тебя прирожденным убийцей. Ты – Сэндмен Слим, монстр, который убивает монстров. И я не собираюсь менять это, накачивая тебя снадобьями.
– Даже если я сам хочу измениться?
– Особенно если ты хочешь измениться. Сколько появилось ангелов той ночью, чтобы спасти мир? Неужели зло в сердце Авилы победила Аэлита с ее маленьким пчелиным роем? Отнюдь. Только чудовище могло пройти между этими силами и победить их всех. Никто другой на это не способен.
– Там было два чудовища, – напоминаю я.
Он кивает:
– Ты прав. Два.
Доставщик пиццы выносит вторую стопку коробок и загружает ее в фургон. Затем садится, сдает назад и выезжает на улицу. На выезде со стоянки он показывает нам средний палец.
– Я чувствую, что в голове у тебя крутится куча всяких мыслей. Не хочешь ими поделиться?
– Если твоя история правдива, то кто-то из моих родителей трахался с ангелом. Интересно, кто?
– А это важно?
– Не очень. Но я хочу знать.
– Твоя мать.
– Я так и думал. Отцу часто приходилось уезжать в командировки. Мама была одинока и красива. Думаю, это кое-что проясняет.
– Как скажешь.
– Отец знал, что я не от него.
– Но он все равно вырастил тебя. Надо отдать ему должное.
– Он хотел меня убить.
– Черт возьми, парень. В какой-то момент все отцы хотят убить сыновей. Точно так же, как все сыновья думают об убийстве своих стариков. Из-за того, что они слишком похожи или, наоборот – не слишком. Не имеет значения. Прекрасно то, что они этого не делают.
– Здесь есть другие нефилимы?
– Мне не докладывают, но насколько я знаю – ты единственный.
– Меня все время беспокоило, не станет ли мне скучно. Внезапно скука начинает выглядеть недостижимой мечтой.
– Попытайся не увлекаться грустными песнями. Вселенная тебя ненавидит. И жалость к себе тут не поможет.
Всякий раз, когда на мою жизнь обрушивался молот, я спрашивал себя: что бы сделал на моем месте отец? Обычно потом я поступал ровно наоборот, но всегда задавал себе этот вопрос. Но теперь я вспоминаю лицо матери вместо отца. И думаю об Элис. И о Кэнди. И об Аллегре, дышащей огнем в лицо Паркеру. И о Видоке, который не был мне отцом, но воспитал гораздо основательней, чем любой мужчина из моей семьи.
Я «выстреливаю» сигаретный окурок в крысу, подкрадывающуюся к паре голубей на стоянке.
– Знаешь, о чем я сейчас думаю?
Кински с минуту молчит:
– О том, что ты хочешь выпить.
– Да, но это слишком просто. Я всегда хочу выпить. Попробуй еще.
– Ты снова сомневаешься, нормальный ли я, и склоняешься к безумию.
Я киваю и делаю несколько шагов в сторону «Мерседеса».
– На самом деле, нет. Я склоняюсь к тому, что мне плевать. Меня тошнит уже от Рая, Ада, ангелов, нефилимов и всего остального. Я точно знал, что я делаю, когда мне никто не говорил о том, кто я есть. Будь падшим архангелом, если хочешь, но оставь меня в покое. Я не хочу становиться частью твоей мыльной оперы. Не хочу быть мифологическим героем.
Я возвращаюсь к «Мерседесу», но сейчас он мне кажется нелепым. Ужасно безмозглый у него дизайн – нечто среднее между огромным кузнечиком и кубистским «Корветом». Я прохожу мимо машины и оказываюсь в тени фонаря на углу стоянки. Кински смотрит мне вслед. Когда я проскальзываю в Комнату Тринадцати Дверей, какая-то раздражающая часть моего мозга шепчет: «Ты понимаешь, что ты творишь, перемещаясь от парковки к центру Вселенной и обратно? Это довольно серьезно и мифологично».
ЕСТЬ ТОЛЬКО одна проблема с Лос-Анджелесом.
Он существует.
Лос-Анджелес – это когда старшие боги Лавкрафта и юные порнозвезды запираются в отеле Шато-Мормон на все выходные и вдыхают там метамфетамин с костей Джима Мориссона. Если виагра и противозаконное видео с Трейси Лордс [122] не помогает им возбудиться, то на помощь приходит японская порнуха с тентаклями.
Нью-Йорк знаменит коротышками-каннибалами и аллигаторами в канализации. В Чикаго водятся снежные люди и призраки миллионов злых буйволов с рогами, похожими на отбойные молотки. Техас вдоль и поперек пересекают призрачные железные дороги, которые похищают одержимых демонами Лолит, чтобы заставлять их играть в русскую рулетку на раздевание с шестью патронами в семизарядном барабане.
А вот Лос-Анджелес кишмя кишит мудаками и ангелами, кровопийцами и сатанистами трастовых фондов, черными магами и киномагнатами, у которых под домами тел закопано больше, чем во дворе у Джона Уэйна Гейси [123].
При этом здесь больше камер наблюдения и колючей проволоки, чем вокруг резиденции Папы Римского. Лос-Анджелес – это одна сплошная автомобильная пробка, похожая на бедствие.
Господи, как я люблю этот город!
Я ХОЧУ поесть. Я хочу выпить. Я хочу выкурить сигарету за баром – откуда можно услышать, как сосутся парочки в переулке за мусорными баками.
От видеомагазина до «Бамбукового дома кукол» я иду пешком, жадно вдыхая в себя воздух «финальной сцены», полной театрального дыма, и любуясь на закат – красный, как падение Римской империи.
Когда я вхожу, взоры всех присутствующих обращаются ко мне. Некоторые даже показывают на меня пальцем. На секунду меня посещает паранойя – а не забыл ли я надеть штаны? Но никто не смеется. К тому же в передних карманах джинсов полно денег, а в заднем – спрятан нож. Кажется, я укомплектован штанами по полной программе.
Внутри «Бамбукового дома» мне улыбаются одновременно больше девушек, чем улыбались за всю жизнь. Наверное, в городе проводится съезд любителей шрамирования.
Пожилой мужчина в фиолетовом бархатном пиджаке эпохи короля Эдуарда придерживает дверь, когда я вхожу. Нет, это не любители шрамов. Нас захватили фанаты эпохи Возрождения, сидящие на «кислоте». С минуту я стою у входа. Пусть глаза сначала привыкнут к полумраку.
В баре воцаряется мертвая тишина. Карлос даже убирает музыку. Яички мои сжимаются, рука непроизвольно тянется к ножу. Наконец я поднимаю глаза, и около сотни шизофреников начинают аплодировать. Через минуту скандируют все: «Сэндмен! Сэндмен!» Над стойкой бара развернут огромный баннер. Серебряным фломастером на нем написано: «ДИН-ДОН, ВЕДЬМА СДОХЛА». На стойке – фотография Мейсона, обрамленная черным венком. Кто-то пририсовал ему маркером усы и рога.
Люди бросаются вперед и по очереди жмут мне руку. Хлопают по спине. Женщины целуют. Парни со смешными акцентами тоже меня целуют. Одни одеты как обычные бизнесмены, женщины, студенты, хипстеры или панкующие подростки. Другие выглядят так, будто сбежали из психушки Страны Оз.
Ни хера себе! В мой бар набежали Саб Роза.
Должно быть, пронесся слух о нашей с Мейсоном и Кисси смертельной битве.
Ох…еть. Теперь я рок-звезда. А ведь всего-то хотел съесть буррито.
Я подползаю к стойке, к лучезарно улыбающемуся Карлосу.
– Твои друзья – просто огонь! – кричит он сквозь шум. – Почему ты не приводил их раньше?
– Не знал, что они мне друзья.
Он продолжает улыбаться, но не слышит ни слова из того, что я говорю. Он подзывает меня поближе и шепчет в ухо: «Прикинь, некоторые из них реально умеют колдовать!»
– А ты не мог бы наколдовать мне риса с бобами? Я сейчас такой голодный, что мог бы сожрать округ Ориндж.
