— Понятно, — буркнул я, — зайду к ним вечером.
— Вечером может быть уже поздно, — наставительно сказала Дуся и демонстративно выставила миску с посыпанными сахарным песком ягодами на стол. — Заодно и пирожков отнесёшь. Через полтора часа будут готовы.
Вопрос был решен.
Так как я мог сейчас на работу ходить по своему усмотрению, всецело занятый якобы подготовкой к приезду братских югославов, то наведаться к Мулиному отчиму — это была правильная идея.
Ох, неладно что-то в Датском королевстве.
Два часа спустя я уже звонил в знакомую дверь, из-за которой раздавался шум. Некоторое время никакой реакции не было, затем послышались торопливые шаркающие шаги, дверь распахнулась, и на пороге застыл растерянный Модест Фёдорович. Вид у него был донельзя сконфуженный и тревожный.
— Муля, — потерянно пробормотал он. Впервые, за время нашего с ним общения, особой радости он не высказал, но я на него был не в обиде: судя по его состоянию — ему совсем не до этого.
— Здравствуй, отец, — сказал я, и, не дожидаясь приглашения, шагнул в квартиру, — тут Дуся пирожков передала. С ягодами. Ещё горячие. Пришлось перед работой зайти. Как ты?
— Хорошо, — поспешно ответил Модест Фёдорович и торопливо отвёл взгляд.
Всё ясно.
— И у меня всё хорошо, — сказал я, поскольку он не спросил.
Кажется, мой ответ Мулин отчим даже не услышал.
— Ты когда приехал? — спросил я.
— Что? А? — словно очнулся Модест Фёдорович и недоумённо посмотрел на меня.
— Приехал, я говорю, когда?
— Так это… ночью…
— Понятно, — сказал я и замолчал, не зная, что ещё спросить.
Повисло молчание.
Я так и стоял с корзинкой с пирожками, словно Красная Шапочка посреди леса. А Модест Фёдорович стоял напротив и ничего не говорил.
— Отец, — не выдержал я. — Что случилось?
— Что? А? Ничего, — он неприветливо посмотрел на меня.
— Пирожки бери, — я протянул корзинку, — раз даже чаем меня напоить не хочешь, и расспросить, как я там был, в Югославии. Ты хоть плащ мерял? Подошёл.
— Плащ? — переспросил Модест Фёдорович и опять задумался.
Кажется, он даже не понял, что я от него хочу.
— Отец, — опять напомнил о себе я. — Что случилось?
— Всё хорошо, Муля, — таки смог взять себя в руки Модест Фёдорович.
И тут дверь распахнулась и из спальни выскочила растрёпанная, красная Маша:
— Всё хорошо, да?! — закричала она не своим голосом, — ты считаешь, что это всё хорошо?!
Она была в ночной рубашке, на которую набросила халат. Он был не застёгнут, но Машу это, кажется, особо не смущало.
— Маша… — пробормотал полностью деморализованный Модест Фёдорович.
Я обычно держусь подальше от семейных разборок, но тут я понял, что надо вмешаться:
— Маша, что случилось? — сухо спросил я.
— Этот… этот… — Маша аж задохнулась от возмущения, не в силах подобрать эпитет пообиднее, — этот идиот просрал путёвку на курорт! В Гагры!
— Но Маша… — промямлил Модест Фёдорович, — у Людмилы Анисимовны ведь был инсульт. Ей категорически нужно полноценное восстановление. Вот я ей и уступил. Пусть подлечится.
— А мне не нужно?! Мне, значит, не нужно?! — схватилась за горло Маша и заголосила, — у тебя жена беременная, а ты прошмандовкам всяким путёвки раздаёшь! В Гагры!
— Людмила Анисимовна не прошмандовка, — попытался вступиться за коллегу Модест Фёдорович.
— Она — уборщица! — скривилась Маша. — Зачем уборщице в Гагры?!
— Машенька, но уборщицы тоже люди, такие же, как и ты… — попытался проявить дипломатию Мулин отчим, но тщетно.
— Да мне плевать! — взревела Машенька, — я, когда замуж выходила, даже подумать не могла, что буду в трущобах жить, и что меня ниже последней уборщицы ставить будут!
Она громко разрыдалась.
— Машенька! — воскликнул потрясённый Модест Фёдорович, — послушай…
— И слышать не хочу! Если я за стариком молодость просираю — то почему я должна в трущобах жить?!
Я аж присвистнул:
— Ну, нифига себе! А с каких это пор высотка на Котельнической стала трущобами?
— Почему мы должны ютиться здесь?! — взвизгнула Машенька, — скоро родится ребёнок и ему нужны будут нормальные условия! А не это!
— А нормальные условия — это что? — прищурился я.
Но Машенька не ответила — она старательно рыдала.
Мне уже этот концерт надоел, и я просто сказал:
— Отец, пошли ко мне? Ты после дороги устал, тебе отдохнуть надо, а не глупые истерики слушать.
Машенька завыла ещё громче.
— Муля, ты понимаешь, она в положении и гормоны…
— В любом случае человеческий облик терять нельзя — отрезал я, — а то у меня создаётся впечатление, что твоя аспирантка выходила замуж за тебя не по любви, а из корыстных побуждений ради — твоей зарплаты, путёвок на курорты и квартиры моего деда…
— Муля, — вздохнул Модест Фёдорович, — ты на работу опоздаешь. Ты иди. Мы тут сами разберёмся…
Ну ладно. Я аккуратно поставил корзинку с пирожками на тумбочку для сумок и обуви, и вышел из квартиры.
На душе было гадко.
Вроде и понимаю, что беременная женщина всё воспринимает трагически, но как-то не ожидал, что из трепетной и деликатной Машеньки такое вот говно полезет.
Эх, мужики, мужики. Чем вы думаете, когда с молодыми связываетесь?
Неужели вы действительно считаете, что им нужны вы, а не ваши деньги и связи?
В той, прошлой, жизни, я всегда старался обойти любвеобильных и страстных девушек, которые зорко высматривали себе спутника жизни, чтобы устроиться поуютнее. Потому что пару лет жизни до тех пор, пока юная козочка не подарит наследника и не подаст на развод, мечтая отжать максимально денег, акций и квартир, оно того не стоит.
Я вышел на лестничную площадку в каком-то смятении.
А во дворе опять столкнулся с Фаиной Георгиевной, которая выгуливала Букета.
— Смотрю, вы всерьёз за Букетом соскучились, — после приветствия, улыбнулся я ей, — который раз самолично его выгуливаете. Не каждая собака может похвастаться, что его народная артистка выгуливает…
— Ой, Муля, скажешь тоже! — хихикнула Фаина Георгиевна, — просто я сейчас много гуляю. Это способствует хорошему цвету лица. Мне так Изабелла сказала. Заодно и Букета выгуливаю.
И тут я сложил дважды два и с хитрым прищуром сказал:
— Фаина Георгиевна, а разве вы не шарф тогда вязали, в коммуналке? Такой… жёлтый…
Говорят, что актрисы умеют изобразить на своём лице любую эмоцию, вне зависимости от своего настоящего состояния. Так вот, только что данный тезис был полностью опровергнут. Я с удовольствием наблюдал, как стремительно краснеет лицо Фаины Георгиевны.
Значит, я оказался прав.
Любой другой благородный и воспитанный человек сделал бы вид, что ничего такого не произошло. Но это же был я. И, конечно же, я не удержался:
— Заезжал я вчера к Котиковым, — как бы между прочим, поведал я, с удовольствием наблюдая, как дёрнулся глаз у Злой Фуфы, — такой промозглый вечер был, ужас. Мы с Иваном Вениаминовичем прямо продрогли, пока разговаривали. А вот Вениамину Львовичу было хорошо в жилетке… жёлтенькая такая… тёплая…
Лицо Фаины Георгиевны приобрело цвет вареной свеклы. Она ловила ртом воздух и от возмущения не могла ничего сказать.
Премного довольный собой, я развернулся пошёл на работу. За спиной раздался гневный вопль. Я широко улыбнулся.
Ай да я!
А на работе меня сразу же подстерегла Лёля.
Не знаю, то ли у неё в Комитете своя шпионская сеть, то ли она каким-то шестым чувством чует моё присутствие, но стоило мне только переступить порог здания Комитета искусств, как она мгновенно появилась:
— Муля! — воскликнула она, — где ты ходишь?! Ты опоздал на два с половиной часа!
Вахтёрша баба Зина, которая как раз сегодня дежурила, заинтересованно посмотрела в нашу сторону и даже шею вытянула, чтобы было лучше слышно.
— Так я к приёму югославской делегации готовлюсь, — ответил я, — с руководством согласовано.
— Ой, Муля! — отмахнулась Лёля, — мне это не интересно! Я тебя уже заждалась!
