— Более того, она завела любовника. Ещё когда отца даже не выгнала, — окончательно добил Надю я, — сама понимаешь, после всего этого жить в моей квартире, да ещё с любовником, она не будет! Я просто не позволю этого!
— А ребёнок точно не Модеста Фёдоровича? — пробормотала Надя.
— Точно, — кивнул я, — там и по срокам получается, что не его, и она сама не отрицает. Да и Модест Фёдорович уже не так молод, чтобы детей заводить, — сказал я, тактично умолчав о его проблеме.
— Ну ничего себе, новости! — покачала головой Надя и нахмурилась, — вот же бессовестная!
— Так что я решил произвести вот такую рокировку, — сказал я, — непонятно ещё, когда вы собственную квартиру получите. И получите ли. А сейчас у вас есть возможность пожить в нормальных условиях.
— А как же ты?
— А я живу с Дусей и Модестом Фёдоровичем в четырехкомнатной квартире, — усмехнулся я, — так что эта квартира полностью свободна. Машка в ней точно жить больше не будет!
— Понятно! — кивнула серьёзно Надя, — вот как нам повезло на неприятностях твоего отца. Как он, кстати, справляется со всем этим?
— Пьёт, — вздохнул я и перевёл тему, — только я попрошу тебя, Надя, о двух вещах.
— Всё, что угодно! — заверила меня она.
— Первое, не говори ничего об этом Мише. Он-то парень неглупый и сразу догадается. Но ты всё равно не говори, ладно?
Надя кивнула.
— И второе, помогите Маше обустроиться здесь. А то, какая они ни есть, но в положении ей все эти переезды тяжело переносить будет. Да и мебель она же таскать сама не сможет…
— Но, может, всё-таки лучше, чтобы она там осталась? Пока ребёнка не родит, и он хотя бы до трёх лет не подрастёт? А то как она в коммуналке будет?
— Нормально она будет, — жёстко сказал я, — все дети растут в коммуналках. Вон у Пантелеймоновых сын здесь и родился, и вырос. И ничего. Прекрасно себя чувствовал. На велосипеде по коридору целыми днями гонял. Также и этот ребёнок расти будет. Наоборот хорошо, соседки присмотрят, если что. А больше всего я надеюсь на Беллу. Маша у неё под присмотром будет. Она дисциплину держать умеет.
— Ну, тогда да, это правильно, — согласилась Надя.
Она опять рассыпалась в благодарностях, а я торопливо засобирался, чтобы успеть слинять до возвращения Миши, и отбыл домой.
Дома Дуся набросилась на меня с упрёками:
— Муля! Ты где был?! Я уже два раза рагу разогревала! А тебя всё нет и нет!
— Мусор выносил, — отмахнулся я.
— Не выносил ты мусор! — возмутилась Дуся, — я и во двор выходила — там тебя не было!
— А отец что делает?
— Напился и спит, — буркнула Дуся и обличительно добавила, — вот если бы ты не ходил где-попало и вернулся, как я сказала, удалось бы его накормить. И может, он бы так пить не стал!
— Тише, Дуся, — сказал я, и, видя, что она готова метать громы и молнии, применил манипулятивный запрещённый приём, который на Дусю действовал всегда безотказно, — а у нас что-нибудь на ужин есть? Умираю от голода…
— Бегом мой руки и на кухню! — всполошилась Дуся, — рагу сейчас разогрею в третий раз и будешь ужинать.
— Не надо греть, — попытался скромно сказать я, но был разгромлен ураганом по имени Дуся.
Поэтому, не споря, пошёл мыть руки.
Когда я вернулся, Дуся уже накрывала стол.
— Пока ты где-то там шлялся, я тебе ещё блинчиков нажарила, — свирепо проворчала Дуся и неодобрительно посмотрела на меня.
— Я к Маше ходил, — сказал я.
Дуся охнула и от изумления выпустила тарелку с блинчиками. Тарелка с грохотом разбилась, осколки вперемешку с блинами веером разлетелись по полу.
— Ох ты ж, божечки мои! — всплеснула руками Дуся, — как же это так! Разве ж можно такие новости под горячую руку говорить!
— Дуся, у тебя что-то горит, — заметил я, учуяв характерный запах.
— Рагу! — вскрикнула Дуся и бросилась спасать ужин.
В результате ужинать мне пришлось вчерашней кашей, остатки которой рачительная Дуся планировала пустить утром на ландорики.
Но ничего, она поджарила её на сковородке, да ещё с салом и луком. Так что очень даже вкусно было. Съел за милую душу.
— А теперь рассказывай! — ворчливо велела Дуся, которая всё ещё дулась на меня за рагу и блинчики.
— Я к Маше ходил, — повторил я, — перед этим заглянул к Глаше…
— Обе вертихвостки! — припечатала строго Дуся, которая не могла простить Глаше, что та пыталась командовать нею, когда я был в Югославии, и она жила на Котельнической.
— В общем, если кратко. Про ребёнка — это правда, это не его ребёнок, — я кивнул по направлению кабинета Модеста Фёдоровича.
— Охохонюшки, — сокрушенно покачала головой Дуся.
— А ещё Машка хахаля завела, — сказал я и, глядя на потрясённую Дусю, добавил, — когда отец на конференциях был, она с хахалем прямо там, дома, встречалась.
— Божечки святы! — перекрестилась Дуся и сердито процедила, — а я сразу сказала, что жаба она бородавчатая! Недаром она меня выедала и из этой квартиры, и из той.
— И Ярослава она тоже поэтому и выставила, — согласно кивнул я.
— Бедный парень, — всхлипнула Дуся, — голодает там, сердешный.
— Так ты же ему только позавчера торбу продуктов передала, — хмыкнул я, но Дуся недовольно отмахнулась.
Правда жизни у неё была посконно своя.
— Надо его сюда забирать, — решительно сказала она, — негоже ему там, в общежитии этом жить!
— Да почему это негоже? — возмутился я, — нормально ему там жить будет. Пусть поживёт со сверстниками, кормить там будут, порядок комендант следить будет. А вместе с ребятами и веселей и есть кого спросить, если с уроками что-то получаться не будет…
— И что ты там с Машкой этой говорил? — не повелась на мою защиту Дуся. — Надеюсь, не просил её помириться с Модестом Фёдоровичем?
— Нет! — покачал головой я, — наоборот. Я выгнал её из квартиры.
— Да ты что! — всплеснула руками потрясённая Дуся, и тут же сердобольно добавила, — беременную? На улицу?
— Нет, не на улицу, — пояснил я, — в коммуналку она поедет. Поменяются с Мишей Пуговкиным. У него семья, как раз им там хорошо будет. Всё равно свою квартиру они ещё нескоро получат. А она пусть в коммуналке поживёт. Я ещё Белле скажу, чтобы присмотрела.
— Ха! — рассмеялась Дуся и от радости даже захлопала в ладоши, — ты такой же, как покойный Пётр Яковлевич! Тот бы тоже что-то такое провернул!
Она была очень рада.
Я дописал чай (который, между прочим, уже остыл из-за всех этих разговоров), когда Дуся сказала:
— Модесту Фёдоровичу ничего не вздумай говорить! Ему и так нелегко!
Не успел я кивнуть, как от кухонных дверей послышался голос Мулиного отчима:
— О чём мне нельзя говорить?
Глава 24
Когда-то Николай Васильевич Гоголь написал великолепную сцену «к нам едет ревизор». Во всех театрах актёры по-разному пытались передать изумление, ошеломление, шок и трепет от этого известия. Использовали методику Станиславского, Мейерхольда, и даже какие-то андеграундные новации, но сейчас бы мы с Дусей дали им всем сто очков. Даже Раневской.
— Так о чём мне нельзя говорить? — с этими словами Модест Фёдорович вошёл на кухню и окинул нас с Дусей подозрительным взглядом.
Дуся побледнела и, кажется, пребывала в задумчивости, выбирая, что лучше и уместнее в данной ситуации — упасть в обморок или драпануть. Но так как она была натура неутончённая и легко могла справиться хоть с горящей избой, хоть с неистовым конём (думаю, что и бешенный носорог для неё не составил бы затруднений), она выдала замечательную фразу:
— Ой, у меня же рагу сгорело! — и таки драпанула из кухни куда-то вглубь квартиры и затаилась там.
Какая связь между рагу, которое находилось в мусорном ведре на кухне, и её поспешным бегством в комнаты — я так и не понял.
Да и не до того сейчас было.
Ведь коварная Дуся чисто по-женски самоустранилась и оставила меня наедине с Мулиным отчимом объясняться.
