* * *
Утром Хаим подивился:
– А где сержант и этот, третий?
– Я вместо них, – сказал незнакомец в чёрной хламиде с невиданным мешком за плечами, – Барсуком меня зовут.
Броднику новичок не понравился. Оглядел, хмыкнул:
– Ну и рожа. Будто ученик портного спьяну резал и шил, да руки дрожали.
Повернулся к тамплиеру:
– Не прогадал, Анри? Двух бойцов поменял на этого недомерка. На мой взгляд, гешефт сомнительный.
Тамплиер сказал тоскливо:
– Ни о чём не спрашивай, брат. Он теперь поедет с нами.
Барсук, кряхтя, забрался в седло не сразу: мерин косился, храпел и каждый раз отступал на шаг, стоило пришельцу всунуть ногу в стремя. Вздохнул:
– Ох, отвык я от этой забавы. Опять скакать да баранину жрать недоваренную, без соли. Везёт же другим: роскошь римских бань или массажистки в стовратных Фивах, а не темнота средневековая, где ночные горшки из окон льют. Вернусь – потребую перевода в другой департамент.
– Чего это он? – тихо спросил Хорь. – Бормочет невесть что. Головой стукнулся? Где такого взял?
Анри только рукой махнул.
Август 1229 г., река Волга
Туман навалился, словно ночной кошмар: будто пуховой подушкой придушили. Всё вокруг стало неверным, неясным, руку протяни – пальцев не разглядишь; лишь узкая полоска воды видна вдоль борта, а что там дальше – бог весть.
И слух обманывал: нежданный плеск, словно совсем рядом каменистый берег, неверное движение – и вылетит струг на отмель… Но ничего, проскочили и в этот раз.
Сморода пробурчал:
– Ни черта не видно, как под периной всё равно. Ты куда хоть правишь? Утопишь нас к чёрту.
– Тише, боярин. Туман звук то глушит, а то несёт, не угадаешь. Тут где-то застава рязанская, не услыхали бы, – прошептал кормчий. Рулевым веслом он работал, как резчик – стамеской: точно и ловко, вода завивалась пенистыми стружками вокруг лопасти.
– Крадёмся, как тати на чужой двор.
– А что, и есть чужой. Чай, Ингварь Рязанский нас не приглашал, – усмехнулся Жук, – не ворчи, боярин.
– Не нравится мне всё это. Ну ладно, к половцам идём, понятно, зачем: коней купить. А дальше что? Может, спросишь князя, чего всё-таки удумал? Пора бы уж и нам сказать.
– Сам спрашивай. Я стараюсь его не беспокоить лишний раз. Как княгиню скрали – почернел весь, только волос рыжий и остался.
– Да уж. Я тоже не буду. Все мы в той беде повинны, не усмотрели, – вздохнул Сморода.
На носу струга стоял Дмитрий, закутавшись в плащ. Смотрел бездумно, видя в белых бурунах одно – волну её волос, распущенных для сна. Не уберёг. Не смог любимую защитить – так зачем всё остальное тогда? Люди ходят, едят, смеются – зачем? Сыновьям не объяснить, что отец оказался не всесильным и мудрым властителем, а ничтожным слабаком, не способным семью от беды уберечь. Ромка-то видел, как Анастасию без сознания, с мешком на голове волокли. А Антошке и не расскажешь. Каждое утро бежит на крыльцо, маму встречать…
Когда на следующий день вернулся из неудавшейся погони Жук, развёл руками виновато, Дмитрий не ругал воеводу – ясно было, что безнадёжно всё. А вечером заявился посланник князя Владимирского. Мол, Юрий Всеволодович просил передать: давно не виделись, умных разговоров не говорили. Соскучился уже, приглашает приехать по-соседски, погостить.
И такая рожа была у посланника: гладкая, наглая. Едва сдержался, чтобы брюхо гостю не распороть. Топтать упавшее тело, потом собакам бросить останки.
Хорошо, что утерпел: какой с посла спрос? Уже было велел седлать Кояша, скакать немедленно во Владимир. Ясно ведь: будет шантажировать. Предложит княгиню на острог на Тихоне обменять. Заело великого князя, видать, всерьёз.
Готов был всё отдать за Настю – и новый путь по Тихоне, и Добриш, и стол княжеский. Да хоть правую руку – лишь бы вернуть её, златовласую, сероглазую, белокожую. Любимую.
Сидел в светлице в одном исподнем, на ложе супружеском, и выл. Рубил мечом доски половые. Холопы испуганные по всему дому разбежались, забились по закуткам.
А потом Ромка пришёл. Заглянул в родительскую спальню, куда детям входить запрещено вообще-то. И сказал:
– Тятя, а ты меня возьмешь?
Поднял бешеные глаза на первенца, успокоился немного. Спросил:
– Куда возьму, сын?
– На битву с Соловьём-Разбойником. Это ведь он маму в плен взял? Ты его только не сразу мечом руби, вели вперёд извиниться перед мамой.
Поднял Ромку на руки, прошептал:
– Хорошо, сыночек. Как ты велишь, так и сделаю.
– И Кояша не забудь прежде покормить, перед боем. Или я могу, яблоком, с ладошки. Я уже умею.
Нет.
Не будет Дмитрий Ярилов, князь Добриша, в ножки Юрию Всеволодовичу падать. Хочет разговора? Будет ему разговор. Приду к нему в каменные палаты во Владимире. А на поводке и в наморднике, как бешеную собаку, Федьку Кольцо приведу, пса его верного. А может, труп его притащу, к конскому хвосту привязанный – как повезёт тому Федьке. Или не повезёт.
И не один приду. С Анастасией Тимофеевной под руку.
Законной княгиней Добришской.
* * *
– Может, остаться нам?
Со струга уже кричали, но сотник добришской дружины отмахнулся: дайте с князем договорить.
– Мало вас, Дмитрий Тимофеевич. Всего-то трёх дружинников взяли, а у Федьки, говорят, сорок человек.
– Не переживай, – князь хлопнул сотника по плечу, – зато с нами Сморода. Он всех врагов чревом задавит, а кто упадёт – сапожищами затопчет. Так, боярин?
Сморода запыхтел, не ответил. Занят был: подтягивал ремешок, привязанный к рукояти тяжёлой булавы. Просунул толстую руку, взмахнул – остался довольным.
Жук хохотнул:
– Главное, со Смородой рядом не стоять, когда начнёт своей игрушкой махать. А то недолго под руку попасть горячую, неверную.
– И верно, воевода, не стой, – кивнул боярин, – в бою стоять невместно – живо башку твою пробьют бестолковую. Не я, так другой кто успеет.
– Тьфу на тебя, сглазишь, – сплюнул Жук.
Сотник улыбнулся через силу:
– И всё-таки, княже. Может, ещё хотя бы пяток бойцов? Лучших подберу.
– Нет. И так нас шестеро конных, а это много. Чем больше людей – тем заметнее, быстро весть до Владимира дойдёт. Да у Федьки Кольцо наверняка соглядатаи по всем перекрёсткам, живо донесут про незнакомых, но конных и оружных. Возвращайтесь в Добриш. Город на тебе, сотник. Поглядывай.
– Счастливо вам, Дмитрий Тимофеевич. Ждём с победой.
Сотник повернулся, пошагал к стругу.
* * *
Князь не торговался, чем очень огорчил бережливого Смороду. Пожилой кыпчак с сабельным шрамом поперёк щеки такому обстоятельству явно обрадовался:
– Ай, добрых коней тебе отдаю, урус. Плакать прямо хочу: как детей своих, растил, холил, ключевой водой поил, лучшим ячменём кормил.
– Да чего ты врёшь, меченый, – не выдержал боярин, – эта дохлятина ничего слаще соломы не видала. Вон, рёбра торчат: седло на неё положишь – рухнет под тяжестью.
– Ай, зачем так говоришь? – неодобрительно поцокал языком кыпчак. – Хорошая кобылка, резвая. Ты сам-то такой брюхатый, что никакой конь не подойдёт, любому хребет сломаешь. Тебе быка надо. Хочешь?
Жук расхохотался:
– Сморода у нас – большой человек, ему и скотина большая положена. Говорят, есть в жарких странах огромный зверь слон, у него второй хвост на морде. Слышь, степняк, а слон у тебя случайно не завалялся?
– Слона нет. Берите, что дают. Кобылка добрая, она мне жизнь спасла, когда была великая битва на Калке, там мне память на лице оставили. Ускакал от монголов, слава отцу небесному Тенгри. Продам кобылку – буду плакать, тосковать.
– Погоди, – сказал Дмитрий, – значит, рядом бились?
Половец пригляделся. Ахнул:
– Тебя, рыжий, знаю. Ты – Кояш-батыр, на золотом коне сражался. Так?
Не дожидаясь ответа, прокричал что-то по-кыпчакски: половцы засуетились, подхватили лошадей под уздцы, повели куда-то.
– Ты чего, старик? – ощерился Жук. – Договорились же. Нам кони нужны.
